годы нацистского геноцида — национальное начало с очевидностью пробуждалось и даже выходило подчас на первый план.
Вообще, по мере хода времени соотношение «сторон» и самый характер русско-еврейского диалога, который воплощался в поэзии, весьма существенно изменялись. Но эта книга обращена только к той поэзии, каковая более или менее верно определяется словами «современная», — поэзия последних четырех десятилетий (хотя некоторые — очень немногие — стихотворения, вошедшие в книгу, написаны еще в начале 1950-х гг.).
Наконец, следует сказать и о том, что в книге собраны стихотворения весьма различного художественного уровня; одни из них можно по праву причислить к полноценным образцам поэтического слова, в других нетрудно увидеть те или иные недостатки и слабости. Но определенная «планка» (как любят выражаться современные поэты) все же постоянно имелась в виду при составлении этой книги. По тем или иным своим качествам все входящие в нее стихотворения всецело заслуживают внимания серьезных читателей.
И уж, конечно, тема «Евреи и Россия в современной поэзии» предстает здесь полновесно, многогранно и в своих нередко острейших противоречиях и изломах. В книгу вошло немало стихотворений, которые могут стать предметом серьезных раздумий. В моей «реплике» для этого, понятно, нет места. И я ограничусь отзывом о стихотворении одного из наиболее интересных авторов книги — Льва Лосева. В семи строфах как бы собраны в один клубок чуть ли не все «проклятья» по адресу России, которые рассеяны во многих других стихотворениях книги.
Герой стихотворения даже присоединяется к есенинскому герою Чекистову-Лейбману:
Однако в заключение Лев Лосев обращается к тому чрезвычайно существенному «феномену», о котором говорилось выше: проклятья-то ведь звучат в русском стихе… И последняя строфа ставит под сомнение все предшествующее:
Это «главное» определить трудно или даже невозможно. Сам Тютчев сказал о нем как о несказанном:
(У Тютчева «верить» выделено курсивом, но цитирующие строку чаще всего не замечают этого).
И во многих стихотворениях в книге это самое «главное» так или иначе присутствует — хотя при прямолинейном, плоском их восприятии, возможно, упускается. Надеюсь, что книгу будут читать пристально.
И еще о сугубо «личном». Долгие годы я был более или менее тесно связан с рядом представленных в книге поэтов и подчас даже играл определенную — пусть и небольшую — роль в их литературной судьбе (Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Александр Межиров, Моисей Цетлин, Лев Вайншенкер и многие другие), а главное — так или иначе вел диалог с ними (и потому мое участие в этой книге закономерно).
Правда, диалог на поверку оказывался иногда не вполне адекватным. Так, например, я достаточно высоко ценил и ценю поэзию Давида Самойлова (хоть и не так, как творчество Бориса Слуцкого и Александра Межирова). Я писал о его стихах еще в самом начале 1960-х годов, когда поэт не имел сколько-нибудь широкого признания, а в 1988 году причислил его к «первому десятку» современных поэтов (см. мою статью «Истинное и мнимое. Поэзия сегодня» в изданном тогда «Советским писателем» сборнике «Взгляд»). Не скрою, мне казалось, что и Давид — или, как я его, подобно многим окружавшим его людям, называл, Дэзик — относится ко мне доброжелательно, невзирая на все возможные разногласия.
Но вот какой выяснился прискорбный казус: Дэзик в свое время преподнес мне свою лучшую, на мой взгляд, книгу «Дни» с порадовавшей меня надписью: «Вадиму — человеку страстей, что для меня важней, чем человек идей, — с пониманием (взаимным). Где бы мы ни оказались — друг друга не предадим. 1.03.71. Д. Самойлов». Но прошли годы, и мне показали публикацию «поденных записей» Дэзика, где именно 1.03.71 начертано: «Странный, темный человек Кожинов». («Знамя», 1995, № 2, с. 150). И еще одна — недатированная — запись: «фашист — это националист, презирающий культуру… Кожинов, написавший подлую статью об ОПОЯЗе, — фашист» (Д. Самойлов. Памятные записи. — М., 1995, с. 431).
Дэзик был, без сомнения, весьма умным человеком, и у меня есть все основания полагать, что он не читал моих суждений об ОПОЯЗе, а повторил мнение о них, высказанное каким-то не блещущим умом собеседником. Ведь весь смысл двух моих статей об ОПОЯЗе (они вошли в мою изданную в 1991 году книгу «Размышления о русской литературе», с. 278–311) именно в том и состоял, что в этой сложившейся в атмосфере революции литературоведческой школе, тесно связанной с ЛЕФом, выразилось, по сути дела, пренебрежение к подлинной культуре. И я противопоставил ОПОЯЗу творчество М. М. Бахтина, которое ныне во всем мире признано высшим воплощением культуры в XX веке. М. М. Бахтин оценивал ОГТОЯЗ так же, как и я. И уж если на то пошло, «фашиствующие» тенденции были действительно присущи столь близкому к ОПОЯЗу ЛЕФу, который прямо призывал к «организованному упрощению культуры», о чем я и писал тогда.
Словом, сказав в своей надписи на книге о «взаимном понимании» между нами, Давид Самойлов, на мой взгляд, не проявил должной воли к этому. Но я питаю надежду, что общий диалог все-таки будет продолжаться и когда-нибудь принесет свои плоды…
В заключение считаю уместным отметить, что сам я — разумеется, без каких-либо специальных «усилий» с моей стороны — непосредственно вошел в эту книгу вместе с поэмой Александра Межирова «Поземка», где он вспоминает, как
