Оно, дело понятное, приказы отдают не для того, чтобы их обсуждать. Приказы должны выполняться. Но осмыслить их и подвести свой итог — пусть внутри, про себя, никого не посвятив в свои думки, — Андрей мог себе позволить. Считал, что имеет на это полное право.
Сделанные выводы не радовали, и делиться ими с окружающими не было никакой охоты. Оттого и ходил мрачнее тучи. Даже Нина, игриво спросив его, о чем это так сокрушается товарищ старшина, не добилась от него вразумительного ответа.
Впрочем, многие младшие командиры из батальона после неудачного форсирования штрафников приуныли. Каждый из них хорошо понимал: не окажись под рукой у командования полка группа Нелядова, идти на этих плотах воевать плацдарм на правом берегу мог любой взвод, любое отделение, окопавшееся под Незавертайловкой.
Ситуация эта была хорошо знакома Аникину. На фронте, в бесконечных вариантах, она проигрывалась почти ежесуточно. Штрафник принял пулю, которая, возможно, предназначалась тебе. Для него эта пуля — смерть, а для тебя — жизнь. Солдаты на передовой, особенно после «наркомовской» сотки, любили порассуждать на эту тему. У Андрея на этот счет была своя мысль. Он считал, что пулю каждый все равно получает свою. Если пуля была предназначена для штрафника, она его обязательно найдет. Так же и в ситуации с переправой людей Нелядова. Они ушли выполнять приказ и погибли, приказ выполняя. А завтра такой же приказ пойдут выполнять люди Аникина. «Все правильно, Андрей, так и должно быть. Это война, и здесь каждому свое», — убеждал он сам себя и вспоминал, как оттолкнул плот с Нелядовым в молоко предутреннего днестровского тумана, а в глазах Трошки читались решимость и обреченная злоба. И слова его, последние, перед тем как он повернулся в сторону реки: «На дело, на дело…»
V
Андрей отослал Попова и Бондаря отогреваться в блиндаж, а сам пошел по траншее проверить выставленные после перестрелки посты. Когда он вернулся после обхода и, согнувшись, вошел в теплое и тесное, нагретое чугунной печкой пространство блиндажа, то в первый миг так и замер от растерянности в полусогнутом состоянии.
Прямо посреди блиндажа, на почетном месте возле самой печки, в плотном окружении внимавших каждому его слову солдат, восседал, прихлебывая вино деда Гаврила из котелка, Евменов собственной персоной.
— Ну и дела! — обрадованно и одновременно ошарашенно, проговорил старшина. — Евмен, ты, что ли?
— Я самый, собственной персоной… — довольно кивнув, отрапортовал солдат.
— Тебя что, уже выписали?! — расспрашивал Андрей. Появление Евменова помогло отвлечься от невеселых мыслей.
— А меня, товарищ старшина, и не записывали… — с легким налетом гусарской рисовки ответил Евменов. — Санинструктор Ниночка даже устроила мне дополнительный медосмотр.
— Да ну?! — тут же среагировал Попов. — С этого места, пожалуйста, поподробнее.
— Я тебе дам поподробнее, — замахнулся котелком Евменов, но тут же великодушнейше простил забияку.
— Ну, рассказывай, рассказывай, Евмен… — поторопил его Андрей. Ему уже освободили на деревянных нарах место и протянули котелок с плещущим на дне, благоухающим и сверкающим рубиновыми отсветами вином.
— А что рассказывать… санинструктор меня осмотрела, значит… прослушала сердце и легкие, спину, заставила сказать «А-а-а!», — выпучив глаза и вывернув язык красноречиво показал Евмен. — А потом захлопала так часто-часто своими длиннющими ресницами, повела своей упругой грудью и жалобно так сказала: «Товарищ Евменов, вы совершенно здоровы. Удивительный случай! После того, как вы столько времени провели в ледяной воде»…
Попов аж подпрыгнул от захватывающих картин услышанного повествования. Описание ресниц и груди, видимо, до невозможности тронуло его пылкое воображение.
— А ты, а ты что?… — умоляюще спросил он, таким тоном, будто от ответа Евменова зависел исход всех будущих сражений, в которых было на роду написано участвовать Попову.
— А что я… — Евменов сделал многозначительную паузу и по-гусарски потер подбородок. — А я ей говорю: «Ниночка, душа моя, на свете происходят случаи еще более удивительные… Вот, — говорю, — если бы в том же Днестре — только летним, знойным днем, досыта назагоравшись, — вы провели бы со мной чуточку больше времени, случилось бы нечто еще более удивительное!
— Душа моя… — как бы пытаясь запомнить, повторил Попов, а потом опять к Евменову — с вопросом: — А она что? Нина — что?
Тут Евмен как-то разом весь свой гусарский апломб и растратил.
— А что она, — он, вздохнув, провел ладонью по щеке. — Врезала мне. И хамом обозвала. Вот и все лечение.
— Ну, — поднял Аникин свой котелок, — посему выпьем — за верные методы лечения!
— Будем здоровы! — откликнулись все вразнобой и сомкнули котелки. — Будем…
VI
— Кстати о здоровье, — серьезным тоном спросил старшина. — Как там наши?
— Не шибко весело… — нахмурился Евмен. — Особенно с Зайченко худо. Воспаление у него, по ходу. И пальцы на руках отморозил.
Все замолчали. Тягостную паузу обычно первым прерывал Зайченко. Андрей почему-то подумал об этом среди наступившей тишины.
— Ладно… — откашлявшись, выдохнул он. — Главное, жив остался. Девок и без пальцев щупать будет. Есть там еще что налить?
— Есть, командир. Дед Гаврил нас хорошенько сегодня снабдил. Мы ему про разведчиков рассказали.
— Вот и выпьем за наших разведчиков. За то, что сходили к фашисту и живыми вернулись. Давайте, парни, за удачу.
Евменов совсем посмурнел.
— Да какая там удача, товарищ командир… Эх, мать ее. Я во всем виноват, я старшим был назначен. Мы ведь фрица с собой тащили. Почти довезли его до берега. И в последний момент упустили. Вот досада. Камнем на дно ушел наш «язык».
— Видать, тяжелый язык-то попался? — сострил кто-то.
Но Евменов шутки не понял.
— Да ты подумай: по такой холодине, в шинели… — совершенно серьезно принялся разъяснять он и, помолчав и выдохнув, одним глотком выпил содержимое котелка. — Да еще со связанными руками… Вот тебе и готовый топор на дно, — переведя дух, закончил разведчик.
— Эх, черт подери! Какая там удача… Зайченко, дурья башка. Все из-за него получилось так нескладно. Добрались уже до берега. А он возьми, да не выдержи. Немцы вышли на нас. Мы затаились. Я с Байрамовым поодаль, за стволом поваленным оказался. А Зайченко впереди нас. Это он вызвался плот наш найти. Спустился к самой воде. «Я узнаю, — говорит, — то самое место, где мы плот оставили». Ну, и попер туда, это значит, плот отыскивать. А тут эти немцы. Они поначалу мимо себе шли. Решили не трогать их — пусть топают. Нам же шума подымать нельзя было. К реке уже выбрались. Да и двое их, ножами — опасно, как бы суматохи не вышло. Так вот… Прошли они вроде, а один вдруг останавливается, второму что-то быстро так лопочет и руки кверху подымает: «Грязные, мол, пойду помою». И спускаться стал, быстро так И прямо на Зайченко. Его бы ножом. Да, где там… Мы даже дернуться не успели. А Зайченко… Они нос к носу
