А трагедия генерала Корсакова заключалась в том, что он был так же одинок, как и президент. И сейчас, находясь в сложнейшей ситуации, он никому, даже из своего окружения, не мог доверить информацию о состоянии здоровья президента и должен готовиться к чрезвычайной ситуации так, чтобы не привлекать внимания и не выдать самой большой тайны до поры до времени. Он не мог прямо позвонить Лобанову, так как президент ревниво относился ко всем претендентам на его место, соответственно должен был вести себя и Корсаков. И попытка прямого выхода на Лобанова могла не только кончиться ничем, но и дать тому возможность догадаться о катастрофическом состоянии здоровья президента.
И Лобанов не шел на прямой контакт, так как не знал реакцию Корсакова, а раскрывать прежде времени карты — значит обречь себя на поражение. Но, видимо, судьбой было предопределено им встретиться. Кравцов поехал после совещания домой. Было почти 24 часа, но Александр Петрович позвонил генералу УОП Шилову домой.
— Сергей Сергеевич, здравствуй, извини, что поздно, — сказал Кравцов, услышав в трубке голос Шилова.
— Здравствуй, Саша, да ничего не поздно, я только десять минут как приехал домой, — ответил Шилов.
Кравцов, отринув установленные правила этики и дипломатии, сказал:
— Сергей Сергеевич, есть настоятельная необходимость встретиться завтра утром.
— Хорошо, — ответил Шилов, — приезжай завтра утром прямо в Кремль, к 9 часам, пропуск тебе будет заказан.
Жена президента осталась в Центральной клинической больнице, чтобы быть рядом с мужем. Для нее в соседней пустой палате подготовили постель, чтобы она могла отдохнуть после непрерывного пребывания в палате №1. В 22 часа президенту сделали необходимые инъекции, стимулирующие жизнедеятельность. Постоянно в готовности номер один находилось шесть врачей и восемь медсестер.
Спустя 20 минут веки президента дрогнули, но сил поднять их у него не было. Жена не увидела дрогнувших век супруга, она сидела у койки, опустив от усталости голову и держа его руку в своей. Видимо, умирающий организм, аккумулировав остатки сил, откликнулся на введенные мощные стимуляторы и, как бы воспарив по воздуху, приближался, как из тумана, к какому-то рубежу. Но этот проблеск возврата мыслительной деятельности был таким крошечным, что никак не отразился на работе многочисленных приборов, подключенных к нему. Он так и остался в эти последние часы жизни один на один с собой.
Он и в реальной жизни был одинок, естественно, не считая самых близких и семьи. Но всем всегда было чего-то нужно от него. Только два человека ничего и никогда у него не просили для себя: жена и его ближайший помощник — Корсаков. Президент никогда не считал его просто охранником, потому что он был для него именно помощником во всех его делах, другом во внерабочее время, если удавалось его найти, и соратником во всех его победах и поражениях.
Слабые биотоки поднимали из глубин памяти мозга умирающего президента пласты его нелегкой жизни московского периода. Как в калейдоскопе, мелькали события его борьбы с прогнившей московской партократией, погрязшей в воровстве, коррупции, уничтожении любого инакомыслия, а тем более попыток вывести их под свет юпитеров.
'Эти мои попытки, — думал он, — нашли широкий отклик у народа и звериную злобу у высшей партноменклатуры. Только работая первым секретарем Московского горкома КПСС, я понял, какую сеть бандократии создал в Москве бывший ее партайгеноссе Гришин, он же Гриссель, при поддержке Политбюро.
Чтобы порушить эту мафиозную организацию, я начал снимать первых и вторых секретарей райкомов партии, но вместо одной воровской головы вырастала такая же. Все прогнило сверху донизу, поэтому кадровые перестановки не давали результатов, но тем не менее кое-какие связи я им нарушил. Выбиваемые из общей цепи (райком — горком — ЦК — Политбюро) звенья нарушали установленный режим функционирования этого коррумпированного монстра, что повлекло за собой большие финансовые убытки. Это и привело к моему изгнанию из Политбюро, из горкома', — проносились обрывки его мыслей о том периоде.
'Да, меня избрал народ. Но вокруг консолидировались люди из разных слоев общества: патриоты и либералы, диссиденты и тайные сионисты, отвергнутые режимом честные члены КПСС и беспартийные, невинно репрессированные и незаслуженно освобожденные, интеллигентное ворье и мошенники, люмпены и просто шушера, общества. Я не отвергал никого, потому что надо было завоевать власть, а потом, думал, разберусь, кто есть кто.
Не получилось, волна событий захлестнула. Пятнистого генсека удалось в августе перехитрить, но после сентября 1991 года он опять начал набирать власть. Мне было понятно, что, если сохранится СССР, Россия как была так и останется его колонией. Так как все республики, включая и Украину, как жили за счет сырьевых богатств России, так и будут жить. Тогда народ России через 30-40 лет вымрет от бедности. Сколько оскорблений я перенес за Беловежскую Пущу, но разве я хотел разрушения государства? Надо было избавиться от 'лучшего немца' и всей его союзной номенклатуры, освободить Россию от оков и дать почувствовать другим республикам, что они представляют собой без потенциала России, а затем вновь объединиться, но уже совсем на других началах.
Не получилось. Кто мог подумать, что за осознание ошибочности такого шага придется платить немыслимой ценой. Не удалось освободиться и от пены, накипи тех первых месяцев эйфории после прихода к власти. Все, кто был рядом в тот тяжелый 1991 год, после прихода к власти моментально объединились в кланы и кланчики, которые постоянно давили на меня, припоминая свои заслуги в победе над коммунизмом и проталкивая свои идеи, своих людей. В этом гигантском круговороте просто не хватало честных людей, поэтому воровство, коррупция, мошенничество начали процветать с невиданной силой. Уследить за всеми было невозможно, так как рядом было всего пару десятков честных людей, остальные решали свои дела. Разогнать их — значило потерять поддержку и потерять власть. А это неизбежно привело бы к реставрации партноменклатуры, вот тогда залили бы все кровью ...'
И действительно, перед закрытыми глазами президента как бы возникло огромное полотно, все в кровавых пятнах, которые сгущались все больше и больше. Видение вдруг исчезло. Он понимал, что умирает, и это нисколько его не волновало, ибо он устал от жизни и борьбы.
'... плохо, что не успел подготовить себе замену. Самое страшное для России получить лидера демагога-теоретика. Стране нужны, требуются твердые руки, хотя я и не мог сказать об этом открыто, так как это всегда ассоциировали со Сталиным... Сумеет ли мое окружение, подобранное в последний год- полтора, спасти страну от воровства и разграбления? С мафией нашими законами не управиться, здесь нужен жесткий человек, который одним смертельным ударом может расправиться с уголовной мафией и сросшимся с ней воровским чиновничеством...'
Вдруг калейдоскоп видений замедлил свое вращение, и он отчетливо увидел жену, бегущую по лесу, и себя, догонявшего ее. Она умело уворачивалась и всякий раз выскальзывала, казалось, из уже захлопнутой им ловушки. 'Какие мы молодые и веселые', — пронеслось в его подсознании, и в этот миг он увидел, что наконец, схватив жену за руку, поймал ее и резко обнял, а она прильнула к нему, склонив голову на его плечо. Теплая волна предсмертных воспоминаний прокатилась по умирающему большому телу президента, и из-под вновь дрогнувшего левого века выкатилась слезинка.
Оформив в бюро пропусков у Спасской башни Кремля необходимые документы, Кравцов прошел в Кремль и в 9 часов уже находился в приемной заместителя начальника Управления охраны президента генерала Шилова. Пройдя в кабинет и поздоровавшись со своим бывшим сослуживцем, Кравцов сел в предложенное Шиловым кресло за журнальным столиком, куда из-за стола переместился и Шилов, видимо,
