— Может быть, вы правы, ибо настоящая любовь — это поэзия человеческих отношений. Пока она не станет прозой жизни.
—
— Что-то вроде этого. Но даже — если поэзия, то облекаемая формой, она может нести разные смыслы и заряды: то нежная лирика, то возвышенная ода, то реквием...
— О! Это уже математика, а там, между прочим, девушку избивают!
— Вот это вряд ли!
— И что? Если я сделаю другой выбор, я не выйду на ринг?
— Нет, вы не войдете в автобус, в котором ее увидели. Ее не будет, но будут стихи и будут книги.
— Стихи без нее? Какие? Слава в обмен на любовь? Это же искушение! Тот ли вы, за кого я вас принимаю?
— Для меня, друг мой, это тоже искушение...
— Выходит, у судьбы есть черновик?
— Черновик есть, судьбы нет.
— Неужели возможно убедить Бога?
— Для Него нет ничего невозможного. Историю человечества, конечно, никто переписывать не станет, но отдельно взятый, назовем так, рассказ — запросто. Как, собственно, тот, который сейчас пишется.
— Тогда зачем выбор?
— Человек рождается с выбором, живет с ним и даже умирает с ним. Остальные существа на этой планете не выбирают, а слепо подчиняются инстинктам. Единственный, кто еще обладает правом выбора — это Бог.
— А вы?
— Я не могу повлиять на ваш выбор, я даже не должен был его предлагать. Мне просто нравятся ваши стихи.
— А Ему?
Ангел промолчал, но ответил на другой вопрос:
— В этом случае я уважаю любой ваш выбор.
Баталов легко поднялся и повернулся. На западе, куда ему предстояло направиться, клубились неестественно фиолетовые тучи, словно кто-то выплеснул в небесное море цистерну школьных чернил. Он шагнул с какой-то детской уверенностью в том, что состоявшаяся беседа — это не более чем проверка, подобно той, которую проходят сказочные герои.
Глядя ему вслед, ангел сказал:
— Определенно, они будто охотятся на поэтов! А могло бы получиться... — он с небесным сожалением поглядел на книгу в своих руках.
Фиолетовые чернила поглотили хрупкую фигуру Дениса Баталова.
* * *
Серая утренняя хмарь крадучись входила в окно. Баталов открыл глаза, но сделал это неосознанно. Проснулся только один маленький нерв, один из сотен тысяч. Окружающий его мир состоял из незнакомой комнаты, точнее больничной палаты (что еще предстояло понять), и заполняемого робким рассветом окна. И были еще голоса...
— Он, конечно, хлюпик, но мужик... Я думал, стихоплеты — нытики и размазня. А этот... Уважаю! Единственный мужик среди этого откормленного быдла. Чертова машина! По закону подлости! Я бы не опоздал! Надо было тебя под домашний арест посадить.
— Я хотела сама заработать деньги!
— Зачем я подарил тебе цветочный магазин?
— Врач сказал: ему нужен
