Многое я передумал, лежа с повязкой на глазах. А если я останусь слепым и не смогу работать, для чего тогда жить?
Но безнадежное отчаяние не охватывало меня даже в самые худшие времена моей жизни — на царской каторге. Именно там, в кандалах, под замком, в гнетущей тишине одиночки, я по-настоящему полюбил жизнь и узнал истинную цену воздуху, солнцу, свободе.
Долго обдумывал я, чем смогу заняться, если останусь слепым, и решил, что буду писать воспоминания. Как раз на эту работу у меня, зрячего, нехватало времени. «Буду диктовать жене, — думал я, — пусть пишет». Решив это, я сразу приободрился.
Передо мной замелькали картины далекого прошлого.
Вот почти забытое мною село Сандыри, растянувшееся на две версты вдоль шоссейной дороги, соединяющей город Коломну с Москвой.
Покосившаяся избушка под соломенной крышей, занесенная снегом. В холодной избе трое ребятишек забрались на холодную печку. Мать, стараясь согреть наши босые ноги, кутает их в разные лохмотья.
— Потерпите немножко, — говорит она ласково: — скоро отец из леса приедет, хворост привезет, печку протоплю, и у нас тепло станет.
— А поесть-то когда дашь? — плаксиво говорит младшая сестренка.
— И поесть дам. У Семки-лавочника полпуда муки выпросила. Отец весной отработает. Сейчас тесто замешу, напеку лепешек и накормлю вас.
Сестренка не унимается, продолжает хныкать. Уговоры не помогают. Мать сует ей в рот свою морщинистую руку и с отчаянием кричит:
— На, гложи мою руку! Больше у меня ничего нету.
Напуганная сестренка умолкает…
Ранней весной отец мой выехал в поле поднимать целину Семке-лавочнику, простудился и умер в городской больнице. Без нас его и похоронили. На городском кладбище много было свежих безыменных могил. Мы так и не узнали, в какой из них «спрятался» от нас мой отец…
Мои размышления прервал Василий Петрович:
— Возьмите наушники. Сейчас Молотов будет говорить. Интересно, о чем бы это?
Весть о войне потрясла меня. Забыв строжайшее требование врачей лежать без движения, я сел на кровати и стал приподнимать повязку, чтобы узнать, вижу ли я хоть сколько-нибудь. Но глаза были забинтованы крепко.
— Что же это, Иван Андреевич, война? — услышал я голос Василия Петровича.
— Война, друг мой. Полез на нас немец.
— Домой скорей надо! — испуганно сказал старик. — Сын и зять в армию уйдут, успеть бы хоть проститься с ними.
— Конечно. Всем нужно торопиться на свои места. Слышал, что сказал товарищ Молотов? Всем народом воевать будем, война-то отечественная.
Это стремление — «по своим местам» — было общим. Нам объявили, что больница превращается в госпиталь и здесь останутся только тяжело больные. Но и они не хотели оставаться и стремились разъехаться по домам.
Я настоял, чтобы с меня до срока сняли повязку. К великой моей радости, правый глаз сохранил зрение на пятнадцать процентов. Значит, в очках двигаться и работать можно.
Через день мне сняли швы с глаза. Я досрочно выписался из больницы, получив строгий наказ: не заниматься физическим трудом, не читать, не писать, быть под постоянным наблюдением врачей и ежедневно впускать в глаза капли.
Выслушав все эти наставления, я немедленно отправился домой, в Крым.
В Симферополь я приехал днем и не узнал свой опрятный и приветливый город. Белые, голубые, палевые стены домов покрылись желто-зелеными полосами маскировки. Стекла перечеркнуты крест- накрест. С окон исчезли цветы, занавески. Витрины магазинов зашиты досками, заложены камнями и мешками с землей. Ленинский парк изрыт и изуродован желтыми насыпями около щелей.
— Скажите, гражданка, Симферополь бомбили? — спросил я у встречной молодой женщины.
Она подозрительно посмотрела на меня и на мой чемодан.
— Вы не местный?
— Я здесь живу, но сейчас только с вокзала.
— Придете домой, узнаете! — холодно бросила она.
У радиоузла на улице Льва Толстого толпился народ. Слушали дневную оперативную сводку за 1 июля. Я остановился. По радио сообщали: на всех фронтах идут ожесточенные бои. Враг рвется на восток, уже образовались Минское, Бобруйское, Луцкое направления. Тяжелые вести…
Вдруг передача последних известий оборвалась. В репродукторе послышался шум, и через несколько секунд резкий голос диктора объявил:
— Внимание! Внимание! В городе объявлена воздушная тревога!
Пронзительно завыла сирена. Раздались протяжные гудки заводов. Толпа быстро стала редеть. Люди прятались в подъездах и подвалах ближайших домов. У ворот появились дежурные с противогазами.
Моя квартира была недалеко, и я, невзирая на окрики дежурных, пошел домой. Наш небольшой двухэтажный дом, закрытый с улицы зеленью каштанов, был тоже вымазан грязно-серой краской. На звонки никто не отозвался. Я вошел во двор, взглянул на крышу и ужаснулся: пятеро ребятишек, в том числе двое моих сыновей, босые, в трусиках, в огромных брезентовых шлемах и таких же рукавицах, сидели около трубы, что-то зажигали, и тут же гасили рукавицами.
Услышав мой голос, сыновья тотчас же спустились на землю и, сияющие, подбежали ко мне.
— Что вы там делали? — спросил я строго.
— Гребенку жгли. Практиковались, как тушить бомбы.
В квартире был необычайный беспорядок. На столе и на полу валялись разные инструменты, стружки, консервные коробки.
— А тут что у вас делается?
— Это мы подзорную трубу делаем, чтобы лучше видеть самолет, — задорно ответил младший сынишка, Лева.
— А убирать кто за вами будет? Мама?
— Мама теперь мало дома бывает: то на работе, то на дежурстве. Она тоже в группе самозащиты.
— То-то сразу видно, что вы тут полные хозяева.
— У нас тоже дел хватает, — говорил с важностью старший сын, Витя, вытирая грязными руками пот со лба. — Видал, во дворе сколько металлолома и бутылок? Это мы, ребята нашего двора, собрали.
— А бутылки зачем?
— Ты, папа, совсем отстал. Бутылки против танков нужны. В каждую бутылку наливают воспламеняющуюся жидкость. Показался танк — бей бутылкой прямо в него, и он загорится.
— А кто вас учил, что зажигательные бомбы можно тушить босыми ногами?
— Этого нам никто не говорил, — наморщил лоб Витя, — но ведь ты знаешь, папа, зажигательная бомба не то, что фугасная, она совсем не страшная. Маленькая, тоненькая. Во-вторых, она не взрывается, а горит медленно с одного конца. Если она попадет в дом, нужно только не психовать, спокойно взять ее за конец, который не горит, сбросить на землю, засыпать песком — и кончено, никакого пожара не будет.
— Удивительно, как это у вас все просто получается! Вам и война, наверное, не страшна?
— Чего же бояться, мы ее еще не видали. Хочется, чтобы фрицы хоть одну бомбу сбросили, а то кажется, что все эти воздушные тревоги зря народ пугают.
Вскоре пришла жена проверить, что с ребятами. Обрадовалась, увидев меня.
— А я все беспокоилась, что с тобой и как ты выберешься из Москвы. Как твои глаза?
Я сказал.
— Плохо, — печально проговорила она. — Нужно сделать все, чтобы уберечь остаток зрения.
— Если слушать врачей, мне нельзя заниматься физическим трудом, нельзя писать и читать, нельзя волноваться. Это значит — нужно ничего не делать.
— Ослепнешь — хуже будет.
