— И мне советует устраивать свои дела, например тоже в рабочее время написать для какого-нибудь технического журнала статью и заработать… детишкам на молочишко…
— Тоже его слова? — поинтересовался я.
— А чьи же еще?
— И что ты?
— Запретил ему заниматься халтурой, тогда он подал заявление об отпуске за свой счет Скобцову, и тот подмахнул ему…
— Мои дамочки тоже пробавляются разговорчика ми, — вздохнул я.
— В общем, худо, Георгий, без директора…
Я заметил на его щеке пучок невыбритых волос, наверное торопился на работу… Геннадию Андреевичу можно было не бояться самого строгого начальства, он был добросовестным, пунктуальным работником, а дело свое знал досконально. Отдел технической информации покойный директор Горбунов всегда ставил в пример всем.
Я признался Великанову, что пошутил насчет Пилипенки, я его в глаза-то не видел.
— И чего это мы так близко к сердцу принимаем каждую новую кандидатуру на пост директора? — задумчиво сказал Великанов.
— Вот именно, — заметил я.
— Да по мне пусть директором назначают хоть уборщицу тетю Надю.
— Тетя Надя, пожалуй, не справится, — в тон ему ответил я. — Образования маловато.
— И все-таки лучше бы утвердили Гоголеву, чем варяга со стороны, — заметил Геннадий Андреевич.
— Так и Скобцов считает, — сказал я.
— Вот Скобцова все это должно волновать, — проницательно заметил Великанов. — Раньше, когда он сам рассчитывал стать директором, он восстанавливал всех против Гоголевой, а теперь ратует за нее. Я бы, на ее месте, если она станет директором, первым же приказом по институту уволил Скобцова.
— Она этого не сделает, иначе Артур Германович не воевал бы сейчас за нее.
— Рассчитывает на то, что Ольга Вадимовна выше мелких склок… По-моему, она единственная, кто не участвует во всех этих интригах, которые уже полгода плетут Скобцов и твоя Коняга Грымзина… А ей-то что за выгода?
— Ей лишь бы будоражить общественность и не заниматься переводами… Как ты думаешь, выберут ее председателем месткома?
— Вряд ли, — подумав, сказал Великанов. — Глуповата она и грубовата.
— Жаль, — вздохнул я. — Видно, мне с ней куковать до скончания века.
— А мне с Гейгером! Хрен редьки не слаще.
В раскрытое окно залетела крапивница. Суматошно закружилась по комнате, привлеченная блеском очков Великанова, попыталась усесться на них, потом успокоилась и приземлилась на белый крашеный подоконник. Мы зачарованно смотрели, как бабочка складывает, а потом снова расправляет красивые в черных и желтых точечках крылья.
— Ищет зимнюю квартиру, — сказал Геннадий Андреевич. — Забьется в щель — и до весны!
— И никаких забот.
— А что, если все-таки Скобцова назначат? — после продолжительной паузы спросил Великанов.
— Не думай об этом, — сказал я.
Великанов снял очки, пока протирал их носовым платком, серые глаза его помаргивали. На переносице отпечаталась красная полоска от дужки. Я внимательно смотрел на него, кажется, Геннадий Андреевич за этот месяц еще прибавил в весе: живот выпирает из-под пиджака, щеки округлились, а глаза печальные и усталые.
— По кружечке бы пива? — взглянул он на часы… — Заскочим в бар после работы?
Вот она откуда, излишняя полнота: пристрастие к пиву! Великанов любил пиво, помню, просил меня, когда я уезжал в отпуск, раздобыть ему воблы. Да где ее теперь сыщешь, воблу? А вялить рыбу в деревне мне и в голову не пришло. Впрочем, у официантов в баре за тройную цену всегда можно разжиться вяленой рыбкой.
«Нет, — подумал я, — к черту пивной бар!..»
Глава одиннадцатая
Послушай, па, куда это ты под вечер каждую субботу и воскресенье намыливаешься из дома? — спросила меня Варя.
— Намыливаешься… — поморщился я, надевая плащ. — И это я слышу от студентки университета.
— Нашел другую? — пытливо смотрела на меня дочь.
— Мне, видно, на роду написано не находить, а терять, — вздохнул я.
— В пятницу Оля звонила, приглашала в театр, — сказала Варя.
— И ты мне только сейчас об этом говоришь? — сурово уставился я на нее.
— Она меня приглашала, — улыбнулась дочь.
— Что же ты не пошла?
— У меня были другие планы на пятницу.
— Не говорила, когда зайдет?
— Ее пригласили поехать на машине в Приозерский район за грибами. Там подосиновиков прорва.
— А в воскресенье?
— День рождения у подруги.
— У какой? — с горечью вырвалось у меня.
— У нее много подруг, ты же знаешь, — улыбнулась дочь. — А у каждой подруги, как заведено, есть день рождения… Это только ты не празднуешь. Тебе, на верное, неприятно вспоминать, что снова на год стал старше?
— А ты почему не празднуешь? — полюбопытствовал я.
— Я еще ничего в этой жизни не стою, — сказала Варя и отвернулась.
Варька в бежевом трикотажном костюме в обтяжку. По-моему, эта бесстыдница не носит бюстгальтера. В этом костюме она на днях собиралась ехать со студентами в Кингисеппский район копать картошку. На целый месяц.
— Не расстраивайся, — утешала меня Варя. — Оля говорила, что ты у нее самый любимый…
Я захлопываю за собой дверь и слышу приглушенный смех моей язвительной дочери.
На улице моросит мелкий дождик. Листья на деревьях еще держатся, кое-где сквозь зелень проступают пятнышки ржавчины. Еще немного, и город захватят в плен облетающие листья, появятся на проводах квадратные таблички с надписью: «Осторожно, листопад!» А пока под ногами листьев мало. Старинные каменные дома на Салтыкова-Щедрина потемнели от дождя, крыши тускло блестят, из водосточных труб со старческим покашливанием брызгают тоненькие струйки. Небо давит на город, даже не верится, что где-то высоко, над этой плотной лохматой овчиной, вовсю сияет яркое солнце. Я его не видел вот уже неделю. Вся надежда, что тянущий с Невы ветер постепенно разгонит облака. Я не сетую на погоду. Ленинград и в дождь красив и строг, просто у меня невесело на душе. Вот даже Варя заметила, что я каждую субботу и воскресенье ухожу из дома в одно и то же время. И путь мой один и тот же: Литейный проспект, цирк, улица Бродского, Невский и каменные ступени бывшей городской Думы. Там я жду Веронику. Наверное, смешно я выгляжу со стороны: стоит под хмурым сеющим дождем немолодой человек в плаще с поднятым воротником, без кепки, и безучастно смотрит на толпу прохожих, которых и в дождь видимо- невидимо на Невском. Надо мной изредка бьют часы, со скрипом поворачиваются металлические стрелки, будто в ненастье у них разыгрывается застарелый ревматизм, мокро шелестят по асфальту машины, глухой
