— А ты что же?
— Что я? — опешил Великанов.
— Ну ты, другие, которые искренне хлопали, как же вы такое безобразие допустите? — нажимал я на него.
— А что я… мы? — растерялся Геннадий Андреевич. — Скобцов хитрый, будет умно копать. Он сделает так, что ты сам уйдешь и еще его благодарить будешь.
— Грош цена моему выступлению, если люди не поняли, что я хотел сказать, — с горечью вырвалось у меня. — Не должно случиться такого в нашем институте. Если коллектив сплочен…
— Это наш-то? — перебил Великанов.
— Ты тут все говорил про лица… Я видел с трибуны лица людей. И эти лица мне очень понравились. Правда — она, Геннадий Андреевич, рано или поздно всегда побеждает. Везде и всегда.
— Я же и говорю, Скобцов сразу не решится на тебя бочку катить…
— Дело не в Скобцове. Он потому и силен, что у нас создалась такая гнилая обстановка. Изменись обстановка, и Скобцов станет другим. Тут же приспособится, он за свое место руками и ногами держится. Уж о том, чтобы стать директором, он и не мечтает, он теперь думает, как на своем месте удержаться…
— Особенно после того, что ты о нем и Грымзиной сказал! — ввернул Геннадий Андреевич. — Пять человек выступали и все поддержали тебя. И заведующий отделом обкома партии хорошо отозвался о твоем выступлении… Как он сказал? Своевременное, принципиальное, честное. Если бы все коммунисты института занимали такую же позицию, как товарищ Шувалов, не было бы никакой склоки в коллективе… — Великанов посмотрел на меня: — Пожалуй, обком теперь не даст тебя в обиду… Но и у Скобцова связи ой-ой-ой!
— Да что ты мне все: Скобцов, Скобцов! — рассердился я. — Запугал же он тебя!
— Не все же такие отчаянные…
— Ты еще скажи, я герой! Велика важность: поднялся на трибуну и сказал правду!
— Ты не прикидывайся… — возразил Геннадий Андреевич. — Иногда сказать правду людям в глаза с трибуны труднее, чем в бою закрыть грудью амбразуру.
— Мы с тобой, Геннадий Андреевич, не воевали и давай не будем проводить параллели между сегодняшним собранием и войной, — сказал я.
— Может, теперь и мой Гейгер перестанет трещать? — не мог успокоиться Великанов. — Уж на что нахал, а и то его лысина запылала, как факел, когда ты его стал разделывать, как бог черепаху!
— Ну его к черту, твоего Гейгера! — устало отмахнулся я.
Казалось бы, я должен был быть доволен, я не волновался, ни разу не сорвался, говорил спокойно, по существу, но вот сейчас что-то сверлило меня, я испытывал неудовлетворенность, будто самое главное и упустил, не сказал…
После собрания ко мне подходили сотрудники, поздравляли, искренне жали руку, я что-то отвечал, улыбался, а про себя думал: «Неужели мы так отвыкли от критики, что покритиковавшего начальство считаем чуть ли не героем? Судя по реакции присутствующих, все единодушно разделяли мое мнение, но почему же раньше никто не выступил? Да и я почти год молчал?»
Пожалуй, вот это обстоятельство меня и огорчало. Я не знал, что на собрании будет присутствовать столько ответственных официальных лиц, даже заведующий отделом областного комитета КПСС. Это он авторитетно заявил с трибуны, что буквально на днях решится вопрос о кандидатуре на пост директора института, признал, что была допущена ошибка: этот вопрос нужно было решить еще год назад, но и мы, работники института, хороши! Засыпали заявлениями и анонимными письмами самые различные организации… Нужно же было со всем этим разобраться? Чем больше разбирались, тем больше приходило писем, заявлений… Не лучше ли было бы сразу вот так честно все высказать, как это сделал товарищ Шувалов?..
Удивлялся я и тому, что те же самые люди, которые писали или подписывали заявления, наверняка под нажимом Скобцова и Грымзиной, тоже подходили ко мне и произносили благодарственные слова. А что же они думали раньше, когда строчили заявления?
— Я тоже хотел выступить… после тебя, — сказал Великанов.
— И что же?
— Рассказать, как Скобцов меня обрабатывал, заставил подписать заявление…
— Черту подвели под прениями? — усмехнулся я.
— Мне же через два месяца ехать в Америку, — вздохнул Геннадий Андреевич. — И внутренний голос приказал: «Сиди и молчи!»
— Осторожный у тебя «внутренний голос»!
— Если бы ты знал, Шувалов, как много для меня значит поездка в Штаты.
— Но какое имеет отношение твоя поездка к собранию?
— Не будь наивным, — заметил Геннадий Андреевич. — Все еще можно повернуть наоборот!
— Извини, я тебя не понимаю, — сказал я.
— Наверное, я мнительный и слабый человек, — признался Великанов. — С восторгом слушал тебя, гордился тобою, а потом спросил самого себя: смог бы я так? И понял, что не смог бы! Не хватило бы пороху.
С работы мы возвращались с Великановым вместе. Он все рвался то к автобусной остановке, то к метро, но я упорно тащил его прогуляться. Мне почему-то не хотелось оставаться одному. Кончилось все тем, что мы зашли в ту самую пивную, в которой я познакомился с Новиковым, и выпили по две кружки пива. Наверное, официант узнал меня, потому что заулыбался и, подмигнув, выложил две деревянно отсвечивающие воблины.
Великанов неудержимо полнел, раньше едва намечающийся животик теперь мощно выпирал даже из-под пальто, бритые щеки немного отвисали, глаза вроде бы стали меньше из-за складок. Круглолицый, в больших красивых очках, он начинал походить на Пьера Безухова, из-под фетровой шляпы торчали космы поседевших, но все еще густых волос.
— Скажи мне, Георгий, — подался он ко мне, — живешь вот, вроде бы все хорошо, а где-то внутри точит тебя червячок, дескать, не было бы скоро плохо… Вот эта проклятая боязнь чего-то неизвестного и заставляет меня молчать, на все смотреть сквозь пальцы, мол, я не я и моя хата с краю… С тобой такое бывает?
— Меня и сейчас точит… — признался я.
— Раскаиваешься, что с трибуны наговорил?
— Да нет, у меня другое, — сказал я, однако рассказывать о своих трудностях с Вероникой мне не захотелось.
— А я думал, тебя не терзают сомнения.
— Так не бывает!
— Знаешь, что мне иногда приходит в голову? — посмотрел на меня Геннадий Андреевич. — Какого черта я вообще родился? Ну, живу, работаю, у меня хорошая жена, дети… А вот чувство собственной никчемности порой давит как пресс. Ученым я никогда не стану, начал было в отпуске материал для докторской собирать и бросил… Чувствую, не по силам. А что дальше? Не вижу, старина, никакой перспективы. Дальше должно быть только хуже, что ни говори, а голова, когда тебе перевалит за пятьдесят, вряд ли лучше работать будет… И маячит на горизонте благословенная пенсия! Дачный участок в садовом кооперативе, клубника на грядках, лейка-мотыга. Чего доброго, от скуки начну на базаре приторговывать с огорода… Об этом ли я мечтал каких-то двадцать лет назад?
— О чем же ты мечтал?
— Страшное дело вдруг почувствовать, что ты остановился, — продолжал он, будто не слыша. — Помнишь, раньше на станциях паровозы, прежде чем тронуться, начинали шумно буксовать? У них еще были большие красные колеса. Вот и я сейчас буксую. Паровоз-то побуксует и пойдет себе дальше, а я, Шувалов, остановился.
— Наговариваешь ты на себя, Геннадий Андреевич, — сказал я. — Ты — опытнейший работник в нашем институте, тебя уважают, вот в Америку посылают.
— Честно говоря, на Америку я сильно рассчитываю, может, она меня встряхнет? Заработают во мне какие-то колесики-шестеренки, и я еще тронусь с места?..
Я впервые слышал от него такие речи. И окончательно он меня огорошил, когда признался, что все
