— Кто его знает… Дерево оно и есть дерево. Осенью даст знать. А мужика-то я запомнил. Коли обманул, к стенке припру, а свои денежки вырву. Кто нас, Скопцовых, обманет, тот двух дней не проживет.
Я посмотрел на маленькие цепкие ручки своего дядюшки и подумал: что верно, то верно, вырвет он у мужика свои три с полтиной, если тот надул.
Пришла тетя Матрена. Большой копной опустилась у гряды с луком и стала рвать в подол фартука длинные сочные стрелки.
Пока мы ходили по саду, она все рвала лук. А потом мы с дядей сидели на крыльце и вязали суровыми нитками лук в пучки. Я собирал в руку по десять стрелок и быстро два раза обматывал пучок нитками. Завязывал узлом, а конец откусывал. Дядя тоже связывал лук в пучки и не забывал следить за мной.
— Сколько в этом пучке? — спрашивал он. Я пересчитывал пахучие зеленые стрелки.
— Двенадцать.
— А надо десять, — говорил дядя. — Этак ты меня, племяш, в разор введешь… — И громко смеялся, показывая неровные желтые зубы.
Я тоже стал следить за дядей.
Заметив в его руках тощий пучок, я спросил:
— А сколько в твоем пучке?
Дядя пересчитал стрелки, ухмыльнулся:
— Восемь.
— А говоришь, надо десять!
— Кто на базаре будет считать?
Закончив работу, я не поленился и пересчитал связки. Получилось семьдесят три.
— Сколько дадут за пучок?
— Двугривенный, — сказал дядя. — Меньше никак нельзя. Сезон.
Я умножил весь лук на двадцать копеек. Вышло четырнадцать рублей шестьдесят копеек. Эти деньги завтра утром выручит за лук дядя Петя на рынке. Связки он сложит в большую плетеную корзинку, поставит в люльку. Тетя Матрена вынесет из подпола запотевший горшок со сметаной, полное решето яиц. Каждое яйцо обернуто бумагой, чтобы по дороге не разбилось. Заведет дядя мотоцикл и — в город. Вернется оттуда часов в двенадцать и привезет мне кулек «Гусиных лапок». Это за работу. А потом пойдет строить колхозную зерносушилку. Дядя со своей бригадой ее уже второй год строит.
Тетя Матрена унесла лук в подпол. Это чтобы он до утра не завял. А то на базаре не дадут за пучок двадцать копеек. Пятнадцать дадут, а это для дяди большая неприятность. У него три дня будет плохое настроение. Зато когда выгодно продаст, смеется, шутит.
Я своего дядю люблю. Он разговаривает со мной, как со взрослым, даже иногда в рыболовных делах советуется. А главное — на мотоцикле катает. Правда, я не очень люблю в коляске ездить. Сидишь где-то внизу, одна голова торчит. То ли дело на заднем седле. Сам всех видишь, и тебя все видят. Особенно приятно промчаться мимо Грача и Тольки Щуки. Хотя они и делают вид, что не замечают меня, на самом деле отчаянно завидуют.
Тетя Матрена тоже хорошая. Всегда накормит, пряниками угостит. Неразговорчивая она. Иногда с дядей за весь день десятком слов не обмолвится. Как мы с Бамбулой. Мама говорит, что это очень хорошо. Лучше молчать, чем ругаться, как сторож Давид со своей женой. Когда они ругаются, вся деревня слышит.
Однажды я услышал разговор матери и тети Матрены.
«Ох и тяжело с ним, — говорила тетя Матрена, вздыхая. — Скуп, как Кощей… Готов за копейку повеситься».
По-моему, это она со зла. Был бы дядя скряга, разве покупал бы мне «Гусиные лапки»? Они больше тридцати копеек сто граммов стоят. Да и мама сколько раз говорила, что Петр — хозяин, каких поискать. Все у него ладно, пригнано, прочно. «Петро, — говорила мама, — знает счет копейке…»
Дядя и меня учил беречь копейку. «Деньга, она штука такая, — говорил дядя. — Дырку ищет… Деньгу нужно крепко держать в кулаке: выскочит — не найдешь. Одна копейка — ничего. Грош. А сто копеек — рубль. Без копейки, друг ситный, рубля не бывает…»
И мать моя знала цену каждой копейки. Она никогда лишнюю копейку не истратит. И прежде чем что- либо купит, долго думает и советуется с дядей и отцом. Только отец мой плохой советчик. Он к деньгам равнодушен. Мама говорит, что, если бы не она, не было бы у нас ни кола ни двора. Это она уговорила отца уйти из колхоза и поступить на железную дорогу проводником. Долго отец не решался это сделать. Жалко ему было свою овощеводческую бригаду бросать. А потом дядя с мамой все-таки уговорили его. И вот уже второй год отец разъезжает на пассажирском. И каждый раз, отправляя его в поездку, мама дает ему длинный список, что необходимо привезти из города.
Загремела цепь, злобно залаял Картуз. С хрипом и рычанием.
— Несет кого-то нелегкая, — сказал дядя, поднимаясь с корточек. Он возился у своего мотоцикла, и брюки на коленях были измазаны в земле. А я помогал ему.
Пришел бригадир дядя Матвей. Остановился у калитки, в избу не пошел. Даже демобилизованный танкист опасался Картуза.
— Матвей Терентьевич, — заулыбался дядя. — Мое почтение… Да уймись ты, Картуз!
Дядя Матвей шевельнул покатым плечом, без улыбки посмотрел на Скопцова. Дядя Петя не доставал ему и до плеча.
— Как же с сушилкой? — спросил бригадир.
— Тесу нет, Матвей Терентьевич.
— То тесу нет, то гвоздей… Еще год будете канителиться?
— Как же без тесу-то? Аль без гвоздей? Соплями, Матвей Терентьевич, не скрепишь доски.
— Я звонил на пилораму, — устало сказал дядя Матвей. — Тес будет. Завтра привези, и давайте, к чертовой бабушке, заканчивайте сушилку. Свинарник развалился… Надо ремонтировать.
— За нами дело не станет, Матвей Терентьевич, был бы тес.
Матвей угрюмо взглянул дяде в глаза, пошевелил скулами и грузно зашагал в правление.
— Вздохнуть не дает, леший… — выругался дядя. — Сверлит глазищами! Больше всех ему надо, версте коломенской…
Мне бригадир ничего плохого не делал, и я не мог сказать, что он нехороший человек. А мама и дядя Петя в один голос ругали его и очень были недовольны, что Матвея назначили бригадиром. Отец ничего на этот счет не говорил, поэтому я у него однажды спросил: правда ли, что дядя Матвей плохой человек? Отец очень удивился: «Кто тебе такую чушь сказал?» — «Все говорят…» — «Кто все?»
Пришлось сказать, что так говорят мама и дядя.
«Ерунда это, — сказал отец. — Матвей порядочный человек». — «А дядя Петя?» — спросил я. «Уроки сделал? — заговорил о другом отец. — Нет? Вот иди и делай…»
Разберись у взрослых, кто плохой, кто хороши. Я видел, как сейчас бригадир посмотрел на моего дядю. Как будто Петр Севастьянович его обокрал. Или обозвал нехорошим словом. А в чем мой дядя виноват? Ну, нет тесу и гвоздей. Были бы стройматериалы — он давно бы эту зерносушилку построил. И свинарник отремонтировал. Все говорят, что к плотницкому делу у дяди талант. В его руках топор как игрушка.
— Поедешь со мной в воскресенье в город? — спросил дядя.
— На мотоцикле?
— С ветерком прокачу!
Хороший у меня дядя! Вот в город возьмет. На мотоцикле поедем.
10. ЩУКА И ГРАЧ ОБЪЯВЛЯЮТ ВОЙНУ
Войдя в класс, я сразу почувствовал: здесь только что говорили обо мне. Иначе почему все сразу замолчали? Грач и Щука нагло смотрели на меня и ухмылялись. На моей парте лежал тетрадный лист. Крупными печатными буквами было написано: «Здесь сидит Губан — жадина и ябеда. Конец Губану!» Внизу под этой надписью нарисован череп и две скрещенные кости. Кровь ударила мне в лицо. Ребята посмеивались, смотрели на меня, ждали, что я буду делать.
— Кто написал? — спросил я своего соседа Олега Кривошеева.
— Не видал, — ответил Бамбула.
Это я спросил просто так, потому что растерялся. Кто нацарапал эту ерунду, я отлично знал: Щука! С
