но не для всех. Отдельные сознания в человеческом мире, правильно распорядившись этим даром, уподобляются сверхновым звездам во Вселенной. Этим людям удается сделать больше, чем миллионам со спящим сознанием, вместе взятым.
— Но все равно это сон, — произнес Берендеев.
— Не знаю, — пожала голыми плечами Климова, — мне кажется, это то, что должно называться настоящей жизнью. Ты хотел знать, как Ничто управляет мирами, — я тебе ответила.
— Стало быть, — усмехнулся Берендеев, — мы имеем дело с внешним управлением, оккупационным, так сказать, режимом?
— Мне кажется, управление осуществляется изнутри, — серьезно ответила Климова, — изнутри отдельно взятого человеческого сознания. Да хотя бы твоего.
— Но ведь все это давно исследовано и описано, — возразил Берендеев, — это называется магией.
— Дело не в том, как это называется, — сказала Климова, — дело в постижении законов, точнее, беззакония снов.
— Я не верю тебе! — зачем-то вдруг перекрестился, возвысил голос Берендеев. — Изыди, сатана!
Святой крест лег на удивление размашисто и легко. Некоторое время Берендеев смотрел на свою руку. Что-то с ней было не так. Пересчитав пальцы, Берендеев понял, что именно не так. На его руке было… четыре пальца!
— Похоже, ты ничего не понял, — с грустью посмотрела на него Климова. — Ты кусаешь дарующую руку, обижаешь того, кто хочет тебя защитить.
— Ну да, четырехпалую, — удивился Берендеев. — Защитить от кого? От чего?
— Да хотя бы от смерти! — воскликнула Климова. — Неужели ты полагаешь, что этого мало? Единственная и конечная единица измерения твоего мира — смерть. Энергия смерти положена здесь в основу любого движения, любых действий, в том числе и таких, о каких ты и помыслить не смеешь, что они возможны. Между тем имей в виду, что энергия смерти — это не продолжение жизни в других измерениях, это — последовательное и невозвратное отсечение смыслов. Взять хотя бы твой ничтожный случай. Ты слишком сильно любил свою жену. Ты наказан именно за это. Ты бросил вызов своему богу. В мире, в котором ты существуешь, ты можешь со страстью любить только своего бога, то есть смерть. Хотя, конечно, возможны отсроченные варианты: ты можешь преуспеть в политике, в творчестве, в деньгах — это все утешительные заезды во славу бога, — но только не в истинной любви к другому человеку или человечеству. В ненависти к ним да, в любви — нет.
Берендеев осатанело вцепился в ее кружевные, неожиданно легко (как по темному арахисовому маслу) поехавшие по бедрам трусы цвета «металлик». Странно, но открывшееся жадному взору Берендеева уже окончательно обнаженное тело Климовой не обнаружило видимых нарушений очертаний и объемов. Единственно, Берендееву почему-то не удалось сосчитать, сколько у нее на руке пальцев. Взгляд его отвлекся на иные сектора и сегменты женского тела. Климова предстала стопроцентно нормальной, пропорционально сложенной женщиной неопределенной (может быть, индейской?) расы.
— Я не боюсь смерти, — с гордостью произнес писатель-фантаст Руслан Берендеев, протягивая с ковра руки навстречу Климовой, которая, разгадав его маневр и нисколько его не убоявшись, подползала к нему по ковру на коленях, как истомленная страстью наложница, покрывая поцелуями (от ступней и выше) ноги господина, над которыми грозно размахивал шляпкой (как если бы внутри павильона дул сильный ветер) гриб-ствол. — Я готов умереть за моего Бога. Если ему нужна моя жизнь, пусть возьмет хоть сейчас! — гневно прокричал в стеклянный потолок Берендеев.
— Сейчас ты не в его власти… Но если ты вернешься под него, — донеслось до него сверху, — твое сознание будет высосано, в конечном счете оно уйдет в никуда, в навоз, превратится в смердящую, медленно истаивающую в ледяном астрале каплю. Оно будет столь же уродливо, немощно, изношенно и никчемно, как твое тело в старости… Из него высыплется все стоящее, как из драного ветхого мешка. Перед так называемым Страшным судом ты предстанешь в виде тлена, пыли и… ржавчины. А тлен, пыль и ржавчину, — по животу Климовой гуляла мышечная судорога, груди раскачивались, как маятники, несмотря на то что гриб-ствол сидел в ней как второй (не вполне гибкий) позвоночник, Климова обрушила мягко- плотные маятники на лицо Берендеева, — смахивают со стола тряпкой, сметают веником в угол, где тараканы и мыши…
Берендеев подумал, что не переживет этот neverending оргазм. Каждый атом его тела как будто существовал отдельно. Каждый атом его тела совокуплялся с атомом тела Климовой. Это была настоящая симфония оргазма, внутри которой, однако, мысль не плавилась, не утекала в никуда, как при суетливом земном совокуплении, но, напротив, обретала ясность и крепость кристалла, того самого цилиндра из льда, снега и… еще чего-то, летящего одновременно вверх, вниз и во все прочие стороны.
— Я предлагаю тебе свободу, которая остается неугасимой в мире, озаряемом светом миллиардов великолепных звезд, остается неугасимой потому, что никогда не считает себя чем-то большим, чем есть на самом деле, — всего лишь свечой. Ты сам сказал.
— Я люблю моего Господа! — крикнул Берендеев, чувствуя, как волна невозможного (для смертного человека) наслаждения смывает его с синтетического ковра на полу стеклянного цветочного павильона, уносит в пределы, где нет места несовершенным человеческим страстям, а есть место каким-то другим страстям, заставляющим галактики сворачиваться в кульки, а звезды — взрываться и насыпаться в эти кульки сладкими леденцами-астероидами. — Я хоть сейчас готов за него умереть! — Берендеев уже не вполне понимал, кому и зачем он это сообщает. В мире, где в данный момент пребывало его свободное (как пламя свечи) сознание, определенно не было Иисуса Христа. — Он прав… — опустошенно прошептал Берендеев, — какое бы решение насчет меня… и не только меня… ни принял… Прав всегда, везде и во всем…
Пока он произносил (или думал, что произносит) эти слова, Климова, подобно циферблату часов, совершила очередной оборот вокруг секундной стрелки (гриба-ствола). Прямо перед собой писатель- фантаст Руслан Берендеев увидел блестящие, исполненные печали, космические вороньи глаза, рябое в капельках (трудового?) пота лицо.
— Я говорила, что где два, там двести двадцать два пути, — вцепилась ему в плечи Климова, — но ты выбрал наихудший — третий путь…
— Третий? — Берендеев понял, что, если не проснется прямо сейчас, больше не проснется никогда.
— Между двумя жерновами, — медленно соскользнула, как ожившая (и не пострадавшая!) дичь с шампура, с гриба-ствола Климова. — Ты хочешь уйти, что ж, я не возражаю. Попробуй на чем-нибудь сосредоточиться… Да вот хотя бы на этом… — выдвинула ящик кассы, протянула Берендееву сиреневую с серебром купюру достоинством в… семнадцать рублей. Такие странные номиналы были в ходу в мире, управляемом прямыми потомками императора Христа. — Посмотри на нее, — сказала Климова, — прикажи себе проснуться.
Берендеев взял купюру, изумившись слишком уж подробному (в смысле деталей, таких, скажем, как светящиеся глаза кошки в лопухах) ночному пейзажу, на ней изображенному, и в следующее мгновение проснулся.
Но почему-то в казарме на железной койке, где спал, когда двадцать с лишним лет назад служил в армии. Считая дни до дембеля, он, помнится, подолгу смотрел в потолок, отслеживая взглядом трещину, удивительно напоминавшую своими извивами реку Миссисипи на карте. Точно такую же трещину на потолке (ту самую?) писатель-фантаст Руслан Берендеев увидел и сейчас, проснувшись.
— Теплее, — услышал он голос Климовой, — но еще не горячо.
Почему-то она оказалась в форме уже давно не существующей советской армии — с голубыми петлицами ВВС и с лычками младшего сержанта на погонах. Берендеев вспомнил вольнонаемную девушку- сержанта, выдававшую им денежное содержание в штабе дивизии. Ефрейтор Берендеев смотрел на нее во все глаза, получая денежное содержание, она же не видела его в упор.
Берендеев снова уставился на купюру и на этот раз проснулся окончательно.
То есть не проснулся, а просто вышел из стеклянного цветочного павильона под дождь на Кутузовский проспект. По проспекту катились настоящие волны. Проезжающая «восьмерка» —
