за нее и далее. Придется. И скорее, чем ты думаешь».
«Скажи мне, отче, — схватил за руку отца Леонтия Савва, — что ты видишь на дельфиньей иконе? Отныне мне не у кого спрашивать про будущее. Отец больше мне ничего не скажет».
«Если ты думаешь, что я вижу там суть вещей, конечную истину, резолюцию Господа на составленном тобой плане бытия, ты ошибаешься, — нехотя ответил отец Леонтий. — Всего лишь… деньги. Много денег. Увы, решать судьбу России будут они. Я вижу там, — с удивлением признался отец Леонтий, — новую российскую сторублевку, которой еще нет, но которая будет. На ней изображен»…
«Дельфин», — вдруг сказал Никита.
«Дельфин, — подтвердил отец Леонтий, — что же еще?»
«Конечно же, дельфин! — хлопнул себя по лбу Савва. — Как я раньше не догадался? Вот мои права, отче. Они в полном порядке. Я трезв, как… дельфин. Так что у тебя нет причин для волнений».
… «Я с тобой!» — крикнул Никита. До сего дня он ни разу не видел Савву на мотоцикле. Когда-то давно в детстве, когда они проводили лето в деревне, Савва иногда одалживал у соседей мопед, чтобы допылить по проселочной дороге до ближайшего сельпо и — с авоськой — обратно. Но разве можно сравнить советский мопед «Колос» с американским мотоциклом «Harley-Davidson»? Однако привычка во всем (включая собственную жизнь) безоглядно (сильнее, нежели самому себе) доверять брату в очередной раз перевесила осторожность.
Никита едва успел запрыгнуть на пружинящее, как хвост (неожиданно, но основательно вошедшего в их жизнь) дельфина, заднее сидение. Они стрелой пролетели сквозь туннель, кусающей собственный хвост собакой крутнулись по развязке, вырвались на оперативный простор нового моста через Москву-реку.
«Ваганьковское кладбище — 3 км», — поймал рассыпающим слезы глазом Никита единственный дорожный указатель, подумал, что у них неплохие шансы там оказаться. Не на престижном, естественно, Ваганьковском (кто позволит их там похоронить?) а на кладбище вообще.
Казалось, мир вокруг — люди, машины, дома, облака — остается на месте, движется только черно- серебряный, как звездное небо, «Harley-Davidson». Застывшему от ужаса (Савва по длинному, как полет бича, овалу обходил гигантский рефрижератор, ускользая из-под самой его вертикальной трубящей морды в крайний правый ряд, чтобы уже слева обойти (облететь) заворачивающий направо серебристый «мерседес» с тонированными стеклами и федеральным номером) Никите вдруг открылось, что у жизни может быть два измерения, две сути. Одна заключается в том, чтобы оставаться (вместе с миром) на месте. Другая — чтобы (опять же вместе с миром, точнее с его частью, воплощенной в «Harley-Davidson») лететь… куда? Но он не успел додумать эту мысль до конца, потому что Савва, окончательно обезумев, вознамерился пробиться к Краснопресненской набережной переулками и дворами, причем, не снижая скорости. Как если бы Краснопресненская набережная была раем, куда Савва входил рекомендованными Библией «узкими вратами».
«Почему ты отказался от бессмертия?» — проорал Никита в гипсовое от ветра ухо Саввы. Ему очень хотелось услышать в ответ, что Савва не отказался. Иначе шансов вернуться к церкви у них не было. Как, впрочем, и войти в рай «узкими вратами».
Никита вдруг подумал о Цене и Мере, о том, как их любит даже сейчас, посреди улицы 1905 года, на осеннем ветру, в окружении возмущенно сигналящих авто на заднем сидении «Нагley-Davidson». Хотя, казалось бы, если он и должен был о чем-то думать, что-то (кого-то) в данный момент любить, так это только готовую в любой миг ускользнуть собственную жизнь.
В соответствии с теорией (если, конечно, это можно назвать теорией) «узких врат» Цена находилась в раю уже при жизни, продолжил мысль Никита. Бедной же (безразмерной) Мере путь туда был заказан. А вдруг, подумал Никита, существуют иные — широкие (безразмерные) — врата в рай? Неожиданная эта мысль все раставляла по своим местам, выступала в роли того самого рычага, которым Архимед собирался приподнять землю. Цена (узкие врата) и Мера (широкие врата) как будто находились на двух полюсах Божьего Промысла, определяющего сознание бытия, между которыми, подобно океану, плескалось сущее. Они… как я и Савва, подумал Никита, мы тоже два полюса Божьего Промысла, бытия и сознания. Владея Ценой и Мерой, мы… владеем миром, какими хотим — узкими, широкими — такими вратами и входим, и выходим.
«Я всего лишь подсказал ему, как пройти сквозь коридор, который, в сущности, есть лабиринт, — ответил Савва, — выступил в роли Ариадны, давшей Тесею путеводную нить. А он в свою очередь объяснил мне, как сделать так, чтобы человечки на макете восстали».
«Баш на баш», — каркнул, подавившись влетевшим в глотку воздухом, Никита.
Удивительно, но Савве удалось пробиться на набережную, и сейчас они на вираже практически параллельно асфальту выкатывались по мосту на Кутузовский проспект, откуда рукой было подать до церкви. И не было в мире силы, способной даже не остановить их, нет, но просто задержать, замедлить их полет сквозь пространство.
Спидометр показывал «210».
Мир стоял как вкопанный.
«Я бы не стал называть это обменом, — ответил Савва, — потому что ответы на мой и его вопросы оказались одинаковыми. Я знал ответ на его вопрос, но не знал, что это одновременно и ответ на мой. Он в свою очередь знал ответ на мой вопрос, но не знал, что это ответ и на его вопрос. Он спросил меня: что надо сделать, чтобы пройти коридор? Я ответил: любить и не бояться».
«Любить… смерть? Не бояться смерти?» — удивился Никита.
«Не смерть, — ответил Савва, — а… вообще все, включая смерть. Смерть — сестра жизни. Я решил, что любовь хороша не только для жизни, но и для смерти, которая нуждается в ней, как все сущее. Почему Господь не защищал подвижников веры, своих апостолов, когда их предавали мучительным казням? Потому что его безграничная любовь распространялась также и на смерть, как часть сущего. И ты видишь, он выбрался из этого коридора».
«Другим», — ответил Никита.
«Harley-Davidson», как астероид по небу, промчался по Кутузовскому проспекту, черной иглой воткнулся в бетонный клубок развязок.
Никита перевел дух.
Они чинно вкатились на подворье бетонной церкви, где их не без тревоги поджидал отец Леонтий. Тревога, впрочем, ушла с его лица, как только он убедился, что они живы, а мотоцикл цел.
«Я не обещал ему, что будет легко, — ответил, сходя на землю, Савва. — Умереть и воскреснуть так же трудно, как и восстать».
«Значит, человечки на макете тоже должны любить и не бояться… чего?» — спросил Никита, который как раз писал статью, где доказывал, что в природе не существует силы, способной заставить русский народ восстать.
«Любить Россию, — сказал Савва, — не бояться за нее умереть».
«Да мыслимое ли дело, — воскликнул Никита, — заставить русских любить Россию, не бояться за нее умереть? Русские предпочитают любить власть, а умирать от нищеты, которую обеспечивает им любимая власть».
«Не менее мыслимое, — ответил Савва, — чем воскреснуть из мертвых, уйти в коридор и вернуться живым. Применительно к народу, восстание и есть тот самый коридор, который надо пройти. Знаешь, — добавил, подумав, — мне кажется, что все большие дела в мире делаются через смерть, воскрешение и… восстание. Так что мне оставалось всего-ничего — слегка подкорректировать компьютерную программу. Даже если меня арестуют, — усмехнулся Савва, — то смогут обвинить только в несанкционированном проникновении в чужую базу данных. Кажется, за это полагается штраф в размере ста минимальных зарплат. Он виноват в том, — Никита понял, что брат имеет в виду Предтечика, — что окружил себя ничтожными людьми, положил в основу управления государством не великие цели, не волю к их осуществлению, но смехотворную компьютерную программку, обеспечивающую ему мифический рейтинг, тупое следование в вонючем хвосте западной цивилизации».
Оставив Савву в церкви, Никита пошел домой, где его встретил отец, который тогда еще не знал, что превратился не только в Вечного, но еще и Лунного Жида. Кажется, отец расхаживал по квартире со стаканом виски в руке, но с таким же успехом он мог расхаживать со стаканом компота или сока. От
