мгновенное ощущение несовершенства мира переполнило его, как если бы Никита был глазом, а несовершенство одновременно ветром и слезой.
«Грустная мука совокупления» — пришло на память странное, неведомо где и когда вычитанное (Никита подозревал, что у забытого ныне латиноамериканского писателя, сочинившего трактат о жизни альбатросов) словосочетание, поэтизирующее как пустой в смысле духовного наполнения, автоматический, спортивный секс молодых, так и неотвратимый (а куда деваться, если хочется?) как смерть секс уставших от жизни (пожилых) мужчин и женщин.
«Воистину, — подумал, глядя на вспухший в сиреневом небе белый с утолщением по краям, напоминающий мобильный телефон, месяц Никита, — заметить и высмеять чужой недостаток гораздо легче, нежели его исправить».
И еще он подумал, что по белому, как Моби Дик, в сиреневом океане-небе мобильному телефону может звонить только… Господь Бог.
Вот только интересно, куда и кому?
Если Бог един, подумал Никита, тогда ему, конечно, некуда и некому звонить, но если Бог множествен, тогда очень даже есть.
Наверное, решил закрыть совершенно неуместную тему Никита, Бог един, равно как и множествен в зависимости от обстоятельств, а посему, хочет — звонит, хочет — не звонит по плавающему в сиреневом океане-небе мобильному месяцу- телефону.
Честно говоря, Никита не представлял себе, как лично он может исправить данный недостаток — избавить ягодицы Цены от сходства с насмешливой кроличьей мордой? Разве только дать ей денег на недешевую, надо думать, пластическую операцию? Но захочет ли Цена по доброй воле подставлять собственную (кстати, отнюдь не целлюлитную) задницу под нож? Единственным утешением было, что Никита и не думал высмеивать этот ее недостаток. Вдруг острая, как заточенная морковь, кроличья морда просто пригрезилась ему в лунном (спермо)свете? Недостатки, подумал Никита, как и достоинства, составляются из лунного (спермо)света, узора теней, неясных звуков, мгновенных приятных или длительных неприятных ощущений, нелепых мыслей, случайных слов, неуместных воспоминаний, глупого хихиканья, но главным образом, из умножения и деления сущностей без необходимости. Ведь наверняка же существует человек, которому, обнаруженный Никитой недостаток Цены, покажется грандиозным ее достоинством.
«Ты спрашивал меня, что есть мир, жизнь, Вселенная, в чем суть мирозданья?» — произнес Савва, вгоняя джип, как черную иглу в истрепанную вену, в кривой малоэтажный переулок, неожиданно густо усыпанный осенними листьями, хотя деревья вокруг отсутствовали. Должно быть, листья, как желтые и красные летучие мыши, прилетали сюда из Александровского сада, а может, из-за самой кремлевской стены.
«Ну да, конечно, спрашивал», — подтвердил Никита, хотя никогда в жизни не спрашивал об этом Савву, потому что знал, что ответить на эти вопросы невозможно. А если и возможно, то только неправильно.
Сумеречный переулок был безлюден, тих и странно (успокоенно) прозрачен, как если бы находился в невозможном месте, где были известны (или не было нужды их искать) ответы на якобы заданные Никитой Савве вопросы.
То есть не в России, и не в этой жизни находился сумеречный переулок.
Никита вспомнил отцовскую статейку в «Прогрессивном гороскопе» о взаимопроникновении миров. По отцу получалось, что миры сплошь и рядом проникали друг в друга, как невидимые (миру) излучения (слезы), и, к примеру, чувство глубочайшего покоя и умиротворенности, вдруг охватывающее человека, допустим, в заглохшей машине в час пик посреди ревущего Садового кольца, отнюдь не означает, что человек преисполнился мудрости и понял жизнь, а всего лишь, что он случайно и, как правило, ненадолго «въехал» в мир, где подобный покой — норма.
Никита подумал, что все эти искатели иных миров, последователи Блаватской, Гурджиева, Штайнера и Кастанеды — сотоварищи отца — ищут не истину, а всего лишь бегут (думают, что бегут) от смерти, сублимируя свой страх в разного рода литературные экзерсисы, экзотические философские концепции. Если этот страх в людях возобладает, подумал, отгоняя, как оводов, мысли о кроличьей морде Никита, культурная жизнь человечества превратится (или уже превратилась) в neverending путешествие по карте несуществующего мира.
Они встали у железных решетчато-чешуйчатых ворот, за которыми был виден ухоженный газон, клумбы с цветами, небольшой отреставрированный в антеннах и спутниковых тарелках особняк, попасть в который без приглашения (это было сразу ясно) представлялось делом крайне затруднительным, если не абсолютно невозможным.
Затейливые ворота бесшумно (как… ноги Цены, ни к селу ни к городу подумал Никита) раздвинулись. Савва поставил джип в очерченный белым прямоугольник на автостоянке у высокой стены, отделяющей территорию Фонда «Национальная идея» от суставчато-венозного переулка.
«Все предельно просто, — произнес Савва, с недоумением глядя на ползущий по капоту сухой кленовый лист. Он напоминал уже не летучую мышь, а лягушку, этот лист, причем не простую, и даже не желтую или красную, но золотую. — Все, что вокруг нас, — Савва широко обвел рукой салон джипа, хотя, конечно, этот жест следовало истолковывать куда более расширительно, — все, что там, — небрежно ткнул пальцем вниз, — и там, — почтительно поднял палец вверх, — всего лишь огромное бесконечное тело. А Бог — одновременно душа и сознание этого тела. То есть, Вселенная, мироздание, в сущности, очень похожи на человека. А может, наоборот, человек похож на Вселенную и мироздание», — легко выпрыгнул из джипа, смахнул с капота сухую золотую лягушку.
Никита так и не успел разглядеть, есть ли у нее на голове корона и держит ли она во рту стрелу? Успел только подумать: не бывать тебе царем, брат!
«Сознание и душа, — повторил Никита, — это как soft-ware и hard-ware в компьютере?»
«Я бы не стал уподоблять сознание operation system, — покачал головой Савва, — хотя, в нем определенно присутствуют элементы hard-ware».
«Как и в душе элементы operation system», — возразил Никита.
«Разве возможна operation system, которая изначально знает, что произойдет с жестким диском, после того, как компьютер сгорит, его выбросят на помойку, отдадут в детский сад или дом престарелых? — спросил Савва. И сам же ответил: — Нет, потому что это совершенно излишнее, я бы сказал, неуместное для нее знание. Оно будет мешать ей исполнять необходимые функции. В принципе, — продолжил Савва, — между сознанием и душой существует один-единственный нерешенный вопрос: сознание не знает, но очень хочет узнать, что произойдет с ним после смерти; душа знает, но не говорит».
«То есть, душа и сознание неразделимы, как близнецы-братья, как Ленин и партия? — спросил Никита, уважавший великого революционного поэта Владимира Маяковского, хотя на исходе тысячелетия в России он определенно вышел из моды. Чтобы вскоре — с началом Великой Антиглобалистской революции — вновь войти. Но тогда Никита, естественно, об этом не знал, а потому любил Маяковского, как поэта исторического. — Если душа — Бог и сознание — Бог, то выходит, Бог одновременно ведает и не ведает?»
«Про нас с тобой точно ведает, — усмехнулся Савва, — про миллиарды земных страдальцев ведает, а вот про себя… не знаю. Но, думаю, что именно отсюда все наши беды».
«Получается, что все наши беды от свободы», — Никита с интересом разглядывал отреставрированный особняк, ухоженную, обнесенную высокими стенами, территорию. На одной из клумб росли белые в черных крапинках астры. Никите нравились эти осенние цветы — сухие, строгие, легкие, отважно противостоящие заморозкам. Вот и сейчас они, как глаза, бестрепетно смотрели в темнеющее небо, готовые принять любую участь.
Если бы (в другой жизни) ему был предоставлен выбор внутри растительной (флоры) формы существования, он бы не колеблясь стал астрой.
Никита не знал, почему так.
Выходило, что это было записано невидимыми буквами в его подсознании. Как, впрочем, и: каким зверем, какой птицей, каким деревом и даже каким камнем ему быть.
Если, конечно, быть.
Воистину, душа много знала, но не спешила делиться знаниями. Или спешила, но так, что было трудно
