ориентироваться в пространстве, принимать правильные, в смысле топографии, решения крыс и морских свинок.
В круглом, разделенном на двенадцать секторов, зале, вне всяких сомнений, торжествовали худшие проявления человеческой натуры.
«Где мы? — спросил Никита. — Что это?» — посмотрел вниз.
«Часы мироздания, — объяснил Савва, — они же часы бытия, часы истории, часы жизни, часы… всего. Так сказать, часы часов. Я сам их сконструировал!» — добавил с непонятной (чем гордиться?) гордостью.
«Зачем ты их сконструировал?» — поинтересовался Никита, которому сразу не понравился козлобородый тип в берете, лающий сквозь проразрачную стену на розоволицего пожилого ухоженного господина-товарища в белоснежной рубашке, в дорогом шелковом галстуке, с бриллиантом на пальце, как писали в старинных доносах, «матерны».
«А чтобы понять, во что можно преобразовать волю к смерти, — ответил Савва, — возьмем, к примеру, реку. Она летит водопадом со скал, то есть, в принципе, совершает самоубийство. Но если на ее пути соорудить водохранилище, установить плотину с турбинами, она начнет производить электричество — энергию, дающую жизнь».
У Никиты возникло ощущение, что они с Саввой говорят о разных вещах. Какое отношение к величественной — в пенной бороде — реке, героически (самоубийственно) падающей грудью на острые скалы, может иметь суетливый козел в берете и в штопаном плаще, цепляющийся за жизнь (Никита в этом не сомневался), как червь за землю, птица за небо, рыба за воду. Его энергия была изначально отрицательна и только раздражала окружающих. Почтенный господин-товарищ (по всей видимости, бывший обкомовец, а ныне банкир или председатель правления какого-нибудь крупного АО или ОАО) много бы отдал, чтобы врезать козлобородому по морде.
«Если невозможно понять целое, — продолжил Савва, — следует разделить его на составные части и осмыслить каждую часть в отдельности. Очень может быть, — добавил после паузы, — что мозаика не сложится, то есть ничего не поймешь. Но если вдруг сложится — поймешь все сразу».
«Все сразу?» — усомнился Никита.
«Ну да, — усмехнулся Савва. — Хочешь пример? Хорошо. Что есть время? Ты знаешь, что есть время? Никто не знает, что есть время. Галактики, миллиарды световых лет, невозможность в течение человеческой жизни долететь хотя бы до ближайшей, как ее… Альфа-Центавра?.. звезды и так далее. Полная неясность. Зайдем с другого конца. Время — жизнь. Детство-отрочество-юность-зрелость-старость- смерть. Опять хреновина. Кто-то доживает до глубокой старости, кто-то — умирает в младенчестве. Единственное, что ясно: время не есть справедливость. Допустим, не справедливость? Но тогда что? Да черт его знает, что! Поэтому надо вытащить из океана смыслов нечто предельно простое. Время — это моргание твоего левого глаза. Пока моргаешь — время есть, идет, перестал моргать — его нет, остановилось. Для тебя остановилось. Но, в принципе, этого достаточно. Тебе достаточно. Вот ведь что получается, — задумчиво посмотрел Савва на Никиту, вдруг взявшегося усиленно моргать (как будто тик начался) левым глазом, — сложное заканчивается простым. Потому что сложное — конец, а простое — начало. Главное же… не отступить от простого, стоять на простом, как капитан на мостике. Потому что я понял, что сознание, — понизил голос Савва, и Никита заморгал левым глазом вдвое быстрее, — является инструментом порабощения человека средой, окружающей действительностью, обществом, бесконечностью, Вечностью и так далее. Как только посредством сознания человек начинает все усложнять, а он неизменно и неизбежно начинает, действительность подчиняет его себе. Подчинение через усложнение — вот путь человека в этом мире! — поднял вверх палец Савва. — Поэтому часы часов должны быть предельно просты, понятны каждому, как… глазоморг!»
«Левоглазоморг?» — уточнил Никита.
«Вот видишь, — засмеялся Савва, — ты уже начинаешь усложнять. Это как разобраться, почему ты дышишь. Стоит только сосредоточиться на процессе вдоха и выдоха, как сразу начнешь задыхаться. Или попробуй-ка зафиксировать момент, когда засыпаешь. Никогда не зафиксируешь. Заснул — упустил. Не спишь — не поймал. Спятишь от бессонницы. Пойдем по часовой стрелке, — пригласил Никиту поближе к прозрачной (с их стороны) стене. — Час первый», — указал на задумчивых, прилично одетых служивых людей с невыразимой, граничащей с мукой (революционной) тоской в глазах посматривающих по сторонам и друг на друга.
В подобие кухни было превращено помещение (сектор), и благообразные костюмные люди занимались там странным делом: протирали тряпочками тарелки, отчего те становились… грязнее и грязнее. Никита обратил внимание на налепленные по стенам плакаты-лозунги: «Чистота — залог духовно-нравственного здоровья», «Наш выбор — чистота», «Чище едешь — дальше будешь», «Я себя под Лениным чищу» и т. п.
«Час первый, — произнес Савва, — мысленный, он же идеологический демонтаж, доведение до абсурда очевидного, саботаж, дисфункция властной функции. Эти парни, — Савва кивнул на протиральщиков тарелок, — не вынесли искушения, поддались обольщению, грубо говоря, поменяли в сердце своем страну, которой владели на стеклянные бусы, расческу и зеркальце»…
«Ой ли?» — усомнился Никита.
«Цивилизационное первородство, — пояснил Савва, — на долларовую чечевичную похлебку. Как следствие, нарушился ход исторического времени, незаметно изменилась его основа. Если раньше — с оговорками — ее можно было определить, как социальное созидание, то теперь как — антисоциальную паузу. Когда верхи могут, но не хотят, низы и общество в целом автоматически переводятся в режим “stand by”, то есть в режим страстного ожидания перемен… ради самих перемен. Это же совершенно закономерно, — пожал плечами Савва. — Когда голова перестает думать, ноги перестают ходить, а руки трудиться».
«А что они начинают делать?» — спросил Никита, которому «первый час» показался если и не спорным, то каким-то несерьезным, притянутым за уши. Интересно, почему говорят, что простота хуже воровства? — ни к селу, ни к городу подумал Никита.
«Куражливо сучить в воздухе, вывихиваться в идиотском танце, куролесить, выделывать кренделя, — ответил Савва. — Потом, конечно, их опять заставят идти, но… уже без ботинок, босенькими. А следующие ботиночки — ох, нескоро!»
Второй сектор-час предстал безлюдным вместилищем запахов, перебираемого ветром мусора. Он совсем не понравился Никите, второй час. Сколько Никита ни вглядывался в насыщенное ветром, запахами и мусором пространство, не мог разглядеть ни единого человека, лишь смутные тени, абрисы фигур, вобравшие в себя родовые признаки перечисленных субстанций. Мусором, таким образом, вонью и бестолково носящимся без видимой цели ветром предстали люди в «часе втором».
Никите чуть не сделалось плохо от шибанувшего… в сознание (как если бы оно превратилось в огромную трепещущую собачью ноздрю) букета: пота, водяры, нечистого дыхания, в котором попеременно угадывались, так сказать, первопричины: высокая (низкая) кислотность, кариес, язвенная болезнь, нерегулярное питание, скверное курево, наконец, элементарное небрежение правилами гигиены, такое как нежелание чистить зубы. Костяной митинговый крик составной частью входил в эту «симфонию», а также (почему-то) отвратительный запах смоченной дождем шерсти, все разновидности перегара — от свежевыкушанного стопаря, до многодневного тяжелого запоя. Даже специфический запах не(под)мытого женского тела ощутил Никита, как если бы толпа митинговала не час, а по меньшей мере сутки, да к тому же на сильной жаре. Далее все это диковинным образом трансформировалось в острейшую вонь оптовой ярмарки, первобытного торгового капища, где над воинством из гниющих овощей и фруктов, синего солярочного выхлопа длинных, как постылая жизнь, трейлеров, протухшего мяса и прочих продуктов с истекшим сроком годности предводительствовал генерал-моча. Как будто из этих двух запахов был составлен мост, по которому народная масса, как таракан, суетливо перебежала с одного (протестного митинга) на другой (первобытное торговое капище) берег бытия.
«Инициация масс, — объяснил Савва, — вовлечение их в процесс мнимого переустройства государства, конечной — для масс — точкой которого является торговое капище, куда они — массы — приходят, чтобы жрать отходы».
«И все?» — удивился Никита.
