— …и упадет. Гири толкаешь?
— А чем ты занимаешься? — спросил я.
— Гляжу, будка знакомая…
Он шевельнул плечом. По-видимому, хотел поздороваться, но воздержался, видя, что я не проявляю особой радости.
— По такому случаю надо бы заделать полбанки, — сказал он.
— Не надо.
Биндо взглянул на меня, усмехнулся.
— С блатными, понимаешь, сидел… Не на курорте… Никак не могу от разных словечек отвыкнуть.
— Мне наплевать, — сказал я.
Биндо присел на перила, достал пачку «Беломора». Протянул мне.
— Я — сигареты, — сказал я.
Он закурил и стал с удовольствием пускать дым в небо. А я смотрел на него и думал: каким Володька вернулся оттуда? Еще более озлобленным и жестоким? Или там, в колонии, оставил свой старый багаж? Глаза у него ничего не выражают. И раньше такие же были. На скуле под глазом шрам. И еще один на лбу. Этот был. Из рогатки голубятники влепили. А под глазом там заработал… Протянуть ему руку? Вернулся человек, отсидел что положено. Может быть, решил начать новую трудовую жизнь. На завод устраивается. Человеком хочет стать. А я не желаю руку протянуть! Я пошевелил пальцами, но тут вспомнил финку. За что он меня тогда ударил?..
Нет, не могу я этому человеку протянуть руку. Как говорится, и рад бы, да рука не поднимается.
— Слышал, ты на завод устраиваешься?
— Кто не работает, тот не ест, — сказал Биндо.
— На одном заводе, выходит, будем работать.
— Завод большой…
— Может быть, в одном цехе.
Биндо холодно посмотрел на меня.
— Если по делу — говори. Не тяни резину.
Я потрогал ступеньку, на которой вырезана моя фамилия, и вдруг пожалел, что нет с собой ножа. Надо бы сострогать.
— Может, за то… имеешь ко мне что-нибудь? — спросил он и настороженно взглянул на меня.
— Чудак, — сказал я.
— С лихвой отсидел. За все, что было, и за пять лет вперед.
Я вспомнил, как тогда в больнице представлял себе встречу с Биндо: я подкарауливаю его у этого самого крыльца, выхожу как привидение из сырой ночной тени и навожу на него дуло пистолета.
Сейчас у меня нет зла на Биндо… А пришел к нему просто так, захотелось посмотреть на него. Правда, все равно рано или поздно встретились бы.
— Вот ты много лет провел черт знает где…
— На Камчатке, — сказал он.
— С пользой или как? — напрямик спросил я.
Биндо глубоко затянулся и долго не выпускал дым. Потом выдохнул и повернул ко мне злое лицо.
— В газетах пишут, в кино показывают… Надо с осторожностью подходить к таким ущербным личностям, как я… Так сказать, с детства погрязшим в пороке. Надо воспитывать, помогать, чуткость проявлять… А ты напролом в душу лезешь. Так я тебе и раскололся! Сходи в отдел кадров, погляди на мои ксивы… пардон, бумаги.
— Я тебя и так знаю, — сказал я.
— Столько воды с тех пор утекло… Может, я там все воровские академии прошел! Может, паря, я теперь неисправимый… Мне теперь тюрьма — мать родная. Может, меня не перевоспитали, а наоборот? Откуда тебе знать, что у меня там внутри? — он постучал кулаком по груди. — Может, там один пепел…
Он, ухмыляясь, смотрел на меня. Думал, что вызвал на дешевый спор. Но мне не хотелось больше разговаривать. По узкой тропинке я пошел наверх, к мосту.
— Ястребов! — окликнул Биндо. — Ты по линии комсомола зашел или как?
— Я люблю сверчков слушать, — сказал я, оборачиваясь. — Дай, думаю, зайду, может у вас в доме сверчок есть?
— Понятно, комсомол тебя командировал… Так это про тебя толковал этот парнишечка с завода? Ну, красивенький такой…
— Вот видишь, — сказал я. — Комсомол проявляет к тебе чуткость.
— Так бы сразу и сказал. Я комсомол уважаю… Заходи, найдется бутылка. И закусить есть чем.
— Не пью, — сказал я.
Поднявшись на мост, оглянулся. Он стоял на крыльце и курил. Красноватый огонек описал дугу и исчез в лопухах, что росли у крыльца. Слышно было, как Биндо сплюнул.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мы живем на первом этаже. Одно окно выходит на улицу, из второго видна лишь высокая белая стена соседнего дома. Мы слышим, как вечером, возвращаясь с танцев, влюбленные договариваются о свидании. И всякий раз внизу, под нашим окном, целуются. Сашка Шуруп иногда не выдерживает и, отворив форточку, кричит: «Бог в помощь!» Даже с прикрытой форточкой мы слышим все, что происходит на улице. Комендант общежития говорит, что у нас исключительно звукопроницаемый дом. Другого такого в городе нет.
Солнце редко заглядывает к нам. Оно неожиданно появляется во второй половине дня на белой стене соседнего дома. И большая комната наполняется розовым светом.
Это очень красиво: солнце на белой стене. Круглое чердачное окно отражает заходящее солнце на стену.
Наша улица самая длинная в городе. Она начинается от автобусной остановки, которая в центре, и тянется до окраины. На окраине расположено новое кладбище, а еще дальше, за ним, аэропорт. В городе есть еще и старое кладбище, у железнодорожного моста. Оно очень живописное, с церковью, памятниками и даже фамильными склепами.
Синереченская — так называется наша улица. По ней в последний путь провожают на кладбище покойников. Бывало, услышав траурный марш, мы подходили к окну, а теперь не подходим. Неинтересно смотреть на покойников. Эти похоронные процессии навевают грустные мысли. Видя, как медленно движется машина с красным гробом, как плачут близкие, невольно представляешь себе точно такую же картину, где главным действующим лицом будешь ты… Нехорошо все-таки жить на улице, которая упирается в кладбище. В общем-то мы знаем, что все там будем. Но зачем тебе каждый день напоминают об этом?
Сегодня воскресенье, и мы с Сашкой дома. Шоссе мокрое и блестит, плотные облака обложили небо. На стеклах мерцают прозрачные капли. Напротив, через дорогу, мокнет на веревке чье-то белье. Слышно, как шелестят плащами прохожие.
Я сижу на подоконнике и смотрю на улицу. Надо бы к приятелям сходить, но лень вставать, одеваться, выходить на дождь и мокнуть у автобусной остановки. Сашка Шуруп тупым ножом вскрывает консервную банку. Он может сутки напролет что-нибудь жевать.
Сашка — мой сосед по комнате. Вот уже полтора года мы живем вместе. И работаем на одном заводе, только в разных цехах. Сашка Шуруп здешний. Родителей у него нет. Он никогда не рассказывает, что с ними произошло. Самым родным человеком он считает дедушку, которому сейчас около восьмидесяти лет. Дед — старый коммунист, получает персональную пенсию. Живет в деревне. Лет пять назад, когда со здоровьем стало плохо, дед уехал из города в Дроздово к дальним родственникам. Это отсюда километров
