не штурм города, а военный парад. Пожалуй, перед парадом волновались бы серьезно, да и командной суеты было бы поболее. Потому и навеяло табачным дымом желание пофилософствовать. Разумеется, многие не упускали возможности поддеть Добромыслова, зацепиться за веру, особенно любил иронизировать с легкой издевкой над верующим старлеем капитан Рыбаков. В отличие от остальных, которые делали это не со зла, а по армейской привычке поддеть товарища, он был убежденным атеистом, и не упускал возможности поязвить, если разговор хоть как-то можно было вывести в плоскость теологическую. Рыбакова недолюбливали за его подчеркнутую правильность, вычурную порядочность, и безукоризненную выправку, которой он кичился. Невысокий, белесый, с каким-то въедливым и от природы злым взглядом, он только свои поступки считал правильными и только свои знания верными. Сам же, по сути, человек был ограниченный, тем не менее, обладающий генеральскими амбициями и академическими замашками в суждениях.
В основном говорили о возможных последствиях входа в город, о том, что не помешало бы шампанского, дабы во всеоружии встретить новый год. И тут лейтенант Гарифуллин вспомнил о враге, которого почему-то в расчет не брали.
— А они пить не будут, Аллах им не велит, — сказал он.
— Ниче, — отмахнулся капитан Фролов, — за нас вон Добромыслов помолится: и — с нами Бог.
Вот тут и ввинтился в разговор Рыбаков, недобро сверкнув глазами в сторону Добромыслова.
— Какой Бог! Совсем долбанулись! Если бы он был, то откуда бы война? Он же добрый, справедливый, любит всех. А? — он окинул кампанию едким взглядом.
Только Антон и Алексей выдержали его взгляд, остальные предпочли опустить глаза или сделать вид, что чем-то заняты.
— Вы еще выползите на улицу, помолитесь, чтоб солдаты на вас поглядели...
— Зря вы так, товарищ капитан, — попытался возразить Гарифуллин.
— Страна с ума сходит, церквей пооткрывали, правительство со свечками, как попы, тьфу! Где он, ваш бог, когда народ голодает? Че он делает, когда города бомбят? Выходной у него? Че он всесильный-то? Где сила? И церковь эта — коммерция сплошная. Отпеть — тыщу, крестить — тыщу... Кусочек мощей за сто рублей купите! — кого-то передразнил он.
— Войну не Бог начинает, — не выдержал в очередной раз Алексей.
— Ну так понятно, что не он, а закончить чего ж? Кишка тонка?
— Вам, наверное, товарищ капитан, не понять, но Господь наделил свое главное творение высшей свободой. Свободой выбора. Если бы этого дара не было, мы были бы роботами. Он ведь не просит вас ходить и бить поклоны перед иконами. Не просит?
— Вот спасибо ему за доброту и тебе, однофамилец ты его. Наделал добра! Половина — уроды! Готовы друг другу глотки перегрызть! Свободные люди, нечего сказать. А еще это... Землетрясения, цунами, что там еще, чтоб наказать-то нас грешных! Смыл пару городов — нормально. День седьмой, можно отдыхать.
— Бог никого не наказывает. Человек наказывает себя сам.
— Ага, это по тебе, Добромыслов, видно.
— Оскорблять-то не надо, господин капитан, — натянулся струной Антон, но тут же на его руку сверху легла рука Алексея: мол, не кипятись, и тому сразу вспомнилось про свиней и бисер.
— А в церковь пришел, там тебя старухи научат, какое ты говно, а священник скажет, сколько надо денег, чтобы ты исправился.
— Где вы видели таких священников?
— А то они на «мерседесах» не ездят?!
— У моего отца нет машины, — вспомнил вдруг Алексей.
— Ну, значит, он плохо поклоны бьет, а то, может, мало народу обманул.
Антон, было, хотел уже подняться, но Алексей его опередил.
— Священники тоже люди. Вас же не смущает, что у нас прапорщики на «тойотах», а офицеры на велосипедах.
— Прапорщики от имени
