Остальные инвалиду просто не ответили.
* * *
— Леш, а если придется стрелять в людей, как это сообразуется?.. — Антон замялся, подыскивая правильные слова.
— С верой? С заповедью «не убий»? — опередил его Алексей.
— Да.
— Ты же знаешь, Антон: «Несть лучшей доли, чем положить жизнь свою за други своя». Этого долго не могли понять враги христианских государств. Они шли и думали, что им подставят другую щеку...
— Нет, я все понимаю, первый раз начинаешь стрелять, когда в тебя палят те, кто уже не раз это делал. Это понятно. Я даже представляю себе суматоху и скоротечность современного боя. Но можно ли победить, не стреляя?
Алексей внимательно посмотрел на друга, вспомнил свои разговоры с отцом.
— Можно, — тихо ответил он, — так победил Спаситель.
Потом они долго молчали. Они вообще последнее время много молчали, и, казалось, в этом молчании больше и прямой и метафизической связи, чем в обычном разговоре. Так и получалось, начнут разговор, а итог его уже ясен. Да и понимать за годы дружбы научились сначала с полуслова, потом — по взгляду, и, в конце концов, по молчанию. После училища они уже почти не говорили о каких-то бытовых, бренных вещах, не обсуждали красоту женщин, не сравнивали технические характеристики автомобилей или военной техники, не плевались от новостей, а если попадали в шумную офицерскую компанию, были со всеми только для того, чтобы быть. Да и что говорить — армия молчунов не любит. Друзья и не были молчунами, просто время своего личного общения им было жалко тратить на преходящее, временное, сиюминутное. При этом Антон оставался все тем же — подвижным, общительным и целеустремленным. И только в минуты, когда он был с Алексеем, он «притормаживал», начинал смотреть не только вокруг, но и внутрь себя, и любое слово в их разговорах обретало совсем иную ценность, другой вес, другую силу… И все же самым значительным становилось молчание.
И теперь, лишившись речи, Алексий не знал, что это — наказание, награда или продолжение того молчания...
* * *
— Алексей! Поехали отсюда подобру-поздорову! — Петрович остановил «газель» у разрушенного храма.
Алексий как раз появился с очередной тачкой мусора в дверном проеме.
— Поехали! Эти на «джипах» рванули уже. Гамлет раны зализывает. Поехали, пока меня кондратий не оприходовал. Ева таблеток на дорогу дала...
Алексий, постояв немного, снова покатил тачку к куче с мусором. Петрович, досадуя, выпрыгнул из кабины, зашел в храм. Оказалось, инок почти расчистил пол от мусора. Оставалось совсем немного. Взяв прислоненную к стене совковую лопату, Петрович нервно бросился на загрузку мусора.
— Ну, рулить-валить, щас мы махом... Только что это даст?
Алексей стал помогать ему руками.
Минут через двадцать они уже сидели в кабине машины. Петрович с улыбкой вдавил педаль газа.
— Все! Курорт окончен. Лучше я в дороге сдохну. В России, знаешь, сколько мусора... — и столкнувшись взглядом с Алексеем, смутился и добавил: — Да понимаю я, что там церковь... Понимаю... Тоже, вот, не люблю, когда на дороге что-нибудь валяется, и все объезжают. И так до тех пор, пока кто-нибудь не влепится... Что за народ? Пофигизм, лежать-молчать...
Они выкатили уже на околицу и увидели, что навстречу движется другая «газель». Автобус с тонированными стеклами.
— Это еще что за десять негритят? — изумился Петрович и почти угадал.
Автобус браво перекрыл им дорогу, а из салона выскочили люди в черной форме и масках. Через минуту и Алексий и Петрович лежали лицом в дорожной пыли, а командир отряда с ехидным злорадством рассматривал затвор и рожок от «Калашникова».
— Э, ты — шахид или кто?
