— С немцами на пару?
— Сами будем, засучив рукава, наводить порядок в своем доме. Уже больше двадцати лет большевики вбивают в головы людям, что хозяева государства — они сами, что все твое принадлежит государству, а государство принадлежит тебе. Все перемешалось — общественное и личное. Только это абсурд! Своя рубашка всегда ближе к телу — так было, так есть и будет.
Леня неожиданно рывком сел, стащил с ноги резиновый сапог и с силой швырнул вверх, тотчас раздался тоненький крик, и к их ногам упала рыжая белка. Она еще быстро-быстро дрыгала лапками, удивленные глаза ее замутились белесой смертной пленкой. Леня взял зверька за задние лапы, резко встряхнул, маленькая головка безвольно мотнулась.
— Ну у тебя и хватка! — изумился Шмелев.
— Линяет, — сказал Леня и равнодушно отбросил мертвую белку в мох.
— Ты и человека мог бы так же запросто? — спросил Григорий Борисович.
— Был грех… — зевнув, ответил Леня. — На лесозаготовках пришил одного суку, а второго — Пахан попросил, и я уважил…
— И обошлось?
— Там человеческая жизнь — копейка, тьфу! — сплюнул Леня. — Закон — тайга.
— Прокофьева-то пожалел? — вспомнил про милиционера Шмелев.
— Уговора не было его кончать, — лениво процедил Леня. — Да, патронов бы к нагану достать…
— Получишь парабеллум, — пообещал Григорий Борисович. — Не чета твоему нагану.
— Когда? — В светлых глазах парня плеснулся интерес. — Я парабеллум и в глаза не видел.
— Лучше браунинга, — сказал Григорий Борисович, раздумывая: не отдать ли свой парабеллум, полученный от Лепкова, Супроновичу? Браунинг сохранился у него еще от прежних времен, он меньше и легче, а в надежности его Шмелев не сомневался. В свое время на деле не раз испытан…
— Есть один человек, которого я бы приговорил… — задумчиво произнес Леня. — Только он далече отсюда.
— Дмитрия Абросимова? — сразу смекнул, о ком речь, Григорий Борисович.
— В прошлом году всего на неделю приезжал, — продолжал Леня. — И эту свою бабенку с двумя девчонками привез… Куда ей до вашей Александры!
Шмелеву этот разговор был неприятен. С Дмитрием он уже не раз встречался, тот всякий раз заходил к ним, приносил Павлу подарки. Мальчишка дичился Дмитрия, смотрел исподлобья. Александра почти не разговаривала с бывшим мужем, только лицом темнела и кусала полные губы. Видно, все еще не затянулась рана от первой девичьей любви…
— Парабеллум получишь, когда придет пора действовать, — сухо сказал Григорий Борисович. — Сам понимаешь, тут стрелять даже в лесу опасно. Зачем рисковать?
Он не сомневался, что оружие скоро пригодится. Надо сказать Леониду, чтобы прощупал еще кое- кого из своих приятелей. Верные люди ох как будут нужны, когда грянет гром…
Супронович поднялся с кочки, смахнул желтые иголки со штанов, пригладил вьющиеся волосы на затылке, поглядел на свою корзинку:
— На хорошую жаренку и то не набрал! Моя Ритка на смех поднимет, скажет: полдня в лесу проболтался, а принес шиш!
— Вон где наши грибы прячутся! — показал глазами в сторону базы Шмелев.
— Мариновать их будем или солить? — поддержал шутку Леня.
— Я подошел к самой вышке, — сказал Григорий Борисович. — Так охранник на меня окрысился, мол, не положено…
— А я видел, как попугай слез с жердочки и сам собирал грибы в фуражку, — вставил Леня.
— Попугай?
— У нас в колонии так караульных называли, — ухмыльнулся Леонид. — Нужда припрет — можно будет попробовать с охранником сладить.
— Скоро нам понадобятся люди, — продолжал Шмелев. — Ты потихоньку прощупай своих путейцев — парочку бы парней завербовать…
— Опасно, — ответил Леонид. — Костыль каждое утро политинформацию проводит — на мозги капает. Уже трое заявления в партию подали.
— Подавай и ты.
— Мне не предлагают, — ухмыльнулся Супронович. — Больно рожа у меня для партии неподходящая!
— Прошлое, Леня, прошлое, — рассмеялся Григорий Борисович. — Как говорят, рад бы в рай, да грехи не пускают.
— Мне этот рай как-то ни к чему, — пробурчал Леонид.
— Будет и на нашей улице праздник, — похлопал его но крепкому плечу Шмелев.
— Скорее бы, — сказал Леонид. — Дай срок, со всеми посчитаемся!
3
Иван Васильевич Кузнецов объявился в Андреевке поздней осенью 1939 года. Пожил с семьей с неделю и вдруг за вечерним чаем в доме Абросимова заявил, что нынче с вечерним уезжает в Ленинград. Он получил новое назначение — будет работать там. Не говорил об этом до последней минуты, потому что не хотел портить Тоне настроение…
— И все-таки испортил, — чувствуя, как закапали слезы, проговорила Тоня и сама не узнала своего голоса.
— Не реви, глупая, — заметил Андрей Иванович. — Радоваться надо: будешь жить в Питере.
— Да нет, пока Тоня поживет с вами, — сказал Иван Васильевич.
— Не по-людски вы живете, — вступила в разговор Ефимья Андреевна. — Ты — там, она — здесь. Горе тому, кто плачет в дому, а вдвое тому, кто плачет без дому.
— Зачем же я замуж выходила? — сдерживая слезы, сказала Тоня. — Нянчить детей и глядеть в окошко, когда милый объявится?
— Устроится в Ленинграде, — приедет за тобой, — недовольно поглядел на дочь Андрей Иванович. — Чуть что — слезы, грёб твою шлёп!
Ефимья Андреевна смотрела на зятя глубокими глазами. Фарфоровая чашка с чаем в ее руке чуть слышно брякнула о блюдце. Подавив тяжелый вздох, она взяла из сахарницы кусочек мелко колотого сахара, положила в рот и отхлебнула. Пока за столом продолжался разговор о новой перемене в судьбе Ивана и Тони, Ефимья Андреевна помалкивала, слушая их в пол-уха. Она совсем не разделяла оптимизма мужа: не жить их дочери в Питере, потому как Иван никогда ее туда не возьмет. Чувствует ли дочь, что пришел конец ее семейному счастью?.. Да и можно ли назвать ее жизнь с Иваном счастливой? Часто ли в доме слышен ее звонкий смех? И не поет совсем, а голос у нее чистый, душевный, в самодеятельности участвовала… Нервной стала Тоня, на детей кричит, особенно Вадьке достается, встает с красными глазами и с утра до вечера строчит и строчит на швейной машинке… Родив Галю, бросила работу. Теперь ее работа — ждать мужа. И вот дождалась…
С самого начала Ефимья Андреевна предчувствовала, что рано или поздно все так и случится. И почему такой дар дан ей, матери, а не детям? Лучше бы они умели предчувствовать и, может быть, тогда бы по-умному распорядились своими жизнями? Знала она и то, что Митя не будет жить с Александрой Волоковой… А вот в Алене и Дерюгине уверена, как в самой себе. Эти всю жизнь проживут душа в душу. А ведь взял-то ее Григорий Елисеевич оё-ёй с каким изъяном! Ниночка-то совсем на него не похожа…
Не жалко Ефимье Андреевне, что уезжает из Андреевки Иван, жалко Тоню. Каково ей с двумя детьми жизнь заново строить? Да и любит она его. Ох как еще будет мучиться, убиваться по нему! Все глаза-то свои выплачет… А горе молодую женщину не красит. Не успеет оглянуться — и морщины по белу лицу пойдут. Бабий век недолог. Что ж, жизнь прожить — не поленницу дров сложить. Не она ли молила
