— Помело, — отмахнулась Ефимья Андреевна. — На словах-то он и карася превратит в порося. А в огороде, окромя картошки, ничего у него не родится, да и картошку-то не окучивает. Ее и не видно из-за сорняка. Легко живет, видно, легко и помрет.
— Дед Тимаш всем рассказывает, что всю ночь спал на своей смерти, — сказал Вадим. — Утром военные вывинтили из бомбы взрыватель и отвезли ее на старый полигон.
— Чё только враги на нашу голову не придумают! — покачала головой Ефимья Андреевна.
Вадим отложил ремень с надраенной пряжкой, задумчиво уставился в угол, где тускло поблескивали серебром и позолотой несколько икон. Большие продолговатые глаза мальчишки стали грустными, черные волосы прикрыли уши, косицами налезают на воротник синей рубашки с залатанными локтями.
Ефимья Андреевна, вздыхая у плиты, нет-нет и взглядывала на примолкшего внука — небось о матери вспомнил? В абросимовскую породу, страдает молча, про себя… А смерть рядом гуляет. Чего только не нагляделись ребятишки за эти-то дни! После каждой бомбежки к поселковой амбулатории приносили на носилках раненых и убитых. Фельдшер Комаринский в окровавленном халате перевязывать не успевал, а мертвых родственники забирали домой. Убитых с эшелонов хоронили в общих могилах. С запада шли и шли составы с беженцами, фашисты бомбили их, не обращая внимания на красные кресты на крышах санитарных поездов.
Ребята находили у насыпи железной дороги в близлежащих кустах изуродованные осколками тела. Каждый вечер «юнкерсы», как по расписанию, прилетали на бомбежку. В сумерках оставшиеся в поселке люди с одеялами и узлами тянулись к лесу, где были вырыты стоявшими здесь в мае лагерем красноармейцами окопы и землянки. Костров не разводили, ветками отгоняли комаров, смотрели на звездное небо, прислушивались — теперь и мал и стар сразу узнавали прерывистый гул тяжело нагруженных бомбами «юнкерсов». Их не спутаешь с рокотом наших самолетов.
За окном раздался свист. Вадим встрепенулся, пригладил ладонью на голове волосы, стрельнул глазами на бабку.
— Куды тебя, наворотника, носит? — покачала головой Ефимья Андреевна. — Раньше хоть читал на чердаке, а нынче и про книжки забыл.
Вадим взял с тарелки несколько теплых блинов, свернул в трубку и, на ходу жуя, пошел к двери.
У калитки его ждали Иван Широков, Миша и Оля Супроновичи.
— Наши летят, — кивнул на небо Миша.
— Как их много! — сказала Оля.
Низко над бором шли на запад тяжелые четырехмоторные бомбардировщики с тупо обрезанными крыльями. Летели медленно, эскадрилья за эскадрильей. Случалось, над поселком завязывались воздушные бои: наши «ястребки» сражались с «мессершмиттами».
Вадим вспомнил, как серебристый «ястребок» упал сразу за клубом. Летчик не выпрыгнул с парашютом, очевидно, был убит в воздухе. Прибежавшие позже других ребята молча смотрели, как пламя пожирало клеенчатую обшивку крыльев и фюзеляжа, негромко потрескивали взрывавшиеся патроны, они отскакивали в сторону и, упав на землю, шипели. Остро пахло обшивкой и еще чем-то незнакомым.
— Из чего ж это мастерят наши самолеты-то? — удивлялся Тимаш, стоявший без кепки у кривобокой сосны. — Клеенка и фанера… Железа у нас мало, что ли?
Когда взрывался крупнокалиберный патрон, от самолета отскакивал голубоватый огненный клубок, стоявшие близко люди немного отодвигались назад. Одно краснозвездное крыло горело чуть в стороне, от шипящей резины шел удушливый запах, на какое-то время приглушивший все остальные запахи.
— Самолеты делают из легкого и крепкого алюминия, — заметил Иван Широков, не спускавший напряженного взгляда с горящего истребителя.
— Дюралюминия, — вставил стоявший рядом Вадим.
— Не знаю, из чего их делают, а горят хорошо, — сказал Тимаш. — А ихние птички чтой-то негусто падают с небушка!
— За Хотьковским бором упал «юнкерс», — возразил Вадим. — Мы бегали туда, да не нашли… Там дальше болото.
— То-то и оно, что не нашли, — хмыкнул Тимаш.
— Я слышала по радио, наши зенитчики под Москвой сбили четырнадцать «юнкерсов», — сказала Оля Супронович. Глаза у нее заплаканные, на щеках белесые полоски. Девочке жалко летчика.
К самолету приблизился с багром в руках милиционер Прокофьев.
— Сгорит бедняга, и, как звали, не узнаем, — сказал он, с опаской приближаясь к охваченной огнем кабине.
Зацепил багром за кожаную куртку обгоревшего летчика и после нескольких безуспешных попыток наконец выволок тела наружу. Планшет с выжженной серединой оторвался от ремня и скрылся в огне. Оля отвернулась и громко заплакала, брат Миша взял ее за руку и отвел к дороге, там стояла привязанная к тонкой сосенке лошадь возчика молока Чибисова. Сам он вместе со всеми был у самолета. На телеге — два бидона с молоком и зеленый вещевой мешок.
— Никто тебя сюда, плаксу, не звал, — выговаривал брат. — Сидела бы себе на хуторе.
— Он ведь только недавно был живой… — всхлипывала девочка, маленький нос ее покраснел и распух, в кулаке она зажала мокрый скомканный платочек с вышивкой. Увидев, как Прокофьев и Чибисов несут к телеге на двух скрещенных палках то, что осталось от обгоревшего летчика, Оля, закрыв лицо ладонями, кинулась прочь.
Домой возвращались втроем: Вадим, Иван Широков и бледный Миша Супронович. За клубом подымался в ясное небо тощий синеватый дымок, звучно похлопывали взрывающиеся патроны.
— Прокофьев вытащил документы из кармана куртки, — сказал Иван. — Комсомольский билет обгорел — фамилию не разобрать.
— Я видел, они трое налетели на одного, — сказал Миша, — А он не отступил, принял бой.
— У-у, гады! — погрозил небу кулаком Вадим. Высоко, появляясь и исчезая в легких перистых облаках, над ними прошли «юнкерсы».
— Опять полетели Климово бомбить, — сказал Иван. — Дед говорил, что фугаска попала в кино, почти всех там поубивало, а кино знай себе крутится…
— В немецких самолетах часы вставлены со светящимся циферблатом, — вспомнил Миша. — Вот бы такие раздобыть!
— В Климове их наши зенитки сбивают, — заметил Вадим. — Говорят, за хутором Березовым подбитый «юнкерс» упал… Чего же ты часы не снял?
— Я не видел, — сказал Миша. — Мы ж утром к вам с мамкой уехали. Теперь зерно мелют в Березовом для пекарни, каждый день к нам машины ездят.
— А у нас тут «юнкерсы» редкую ночь не тревожат, — сказал Иван. — Мало кто теперь дома ночует — все больше в лесу, в землянках.
— Поймали хоть одного шпиона? — спросил Миша.
— Приходько с последним вазовским эшелоном уехал, — ответил Вадим. — Вчера ночью стреляли на двадцать шестом километре. Диверсант ракеты пускал. Военные, что ночевали в нашем доме, схватили автоматы — и в лес. Только никого не нашли.
— Немец три бомбы на станцию сбросил, но в воинский состав так и не попал, — сказал Иван. — Потом, правда, еще прилетели, но эшелон уже ушел.
— Кто же это ракеты пускает? — задумчиво сказал Вадим. — Очень уж хорошо наши места знает: на базу сигналил, на аэродром, на станцию… И умеет, сволочь, прятаться!
— Может, тут их много окопалось? — предположил Миша. — Фронт близко, их с парашютов ночью сбрасывают…
— Я думаю, кто-то местный, — сказал Вадим. — Днем ходит, вынюхивает, а ночью из ракетницы палит.
— Дед Тимаш? — будто бы про себя негромко произнес Миша.
— Скажи еще — бабка Сова! — усмехнулся Иван. — Тимаша самого чуть бомбой не разорвало. Что же он, для себя фашистам сигналил?
— Я слышал от одного бойца, он их фрицами и Гансами называет, — сказал Миша. — А они нас всех — Иванами.
