— Да, — барабанит пальцами по столу начальник детприемника. — Рано начинаешь. Я в твои годы...
— Что вы в мои годы?
— Да то же самое. Женихался. Смешно вспомнить. Смешно и горько. Ворота девке дегтем мазал. А девке тоже, как и мне, и тебе сейчас, годков двенадцать-тринадцать было. Крапивой меня остужали на ее глазах. Обесштанили и... Пришлось от позора из села убегать.
— Ну и как? — Андрея в этой истории интересует только одно: — Женились вы потом на ней?
— Ты что, рябая была девка, некрасивая, а я парень, как видишь, видный. — Начальник детприемника подмигивает Андрею. Но Андрей не принимает этого подмигивания. Ему грустно. Чем виновата та деревенская девка, что уродилась рябой? Ну почему он ее бросил? За это его, наверно, и начальником детприемника посадили.
— Пришел ответ на запрос о тебе из загса, — врывается в сладкие и горькие мысли Андрея начальник детприемника. — В архиве не сохранилось копии твоей метрики. Как ты думаешь, сколько тебе лет?
— Много.
— Как много?
— А со сколька на работу принимают?
— По-всякому бывает.
— Вот и мне столько.
— Ясно. Завтра медицинская экспертиза определит. А мне ты скажи, били тебя дома?
— А надо, чтоб били?
— Надо, как есть.
— Ну тогда били, били... За дело, конечно.
— А материальное положение твоей семьи какое?
— Как у всех.
— Хлеба вволю?
— От пуза, даже свинью одним белым кормили.
— Смотри ты, и не подавилась?
— Что она, не русская, что ли, белым хлебом давиться?
— А свинья-то была?
Андрей оторвал глаза от пола и посмотрел на начальника детприемника. Тот не насмехался над ним.
— Была свинья, — сказал Андрей, — подсвинок. Корове на сено перед моим приездом продали... Корова хлеба не ест, ей сена надо. — И неожиданно для себя: — А вы не злитесь на меня?
— За что же мне на тебя злиться?
Андрей смешался. Не мог он начальнику детприемника рассказать, что встречался с ним до этого в лагере. Не мог сказать, что он, Гмыря-Павелецкий, умер там, в лагере, из-за него. Умер, потому что отдал ему последний кусок хлеба, укрыл его своей шинелью от черного пса. И под испытующим взглядом Гмыри- Павелецкого он почувствовал вкус того давнего лагерного хлеба. Почувствовал, что и на этот раз Гмыря- Павелецкий спасет его, уже спас.
— Я видел, как вы уже раз умерли, — сказал Андрей. — Ведь вы уже раз умирали?
Гмыря засмеялся:
— Не раз, Андрей, и не два...
— Значит, долго будете жить... У нас так говорят: кто уже раз умирал и не умер, тот долго будет жить.
— Ясно, долго... Иди, гуляй до завтра. Завтра скажут. Но запомни, я вызывал тебя предупредить, чтобы на экспертизе ты не прибавлял себе годы. Ни к чему это тебе, Андрей. Иди без провожатых.
И Андрей, как на крыльях, помчался в зал. Впервые его пустили без «конвоя». Значит, действительно в его жизни за последнее время произошли и происходят перемены. Куда они только приведут его? И что за экспертиза такая ему предстоит, как это чужие, не знающие ни его отца, ни матери люди могут узнать его годы? И можно ли их обвести вокруг пальца: прибавить или отнять себе годов?
— Васька, — обратился он к Кастрюку, возвратись от начальника детприемника. — Экспертизу обмануть можно?
— Можно. А почему нельзя? — даже удивился Кастрюк.
— Потому что медицинская, ученая.
— Делов-то, что она ученая.
— Слушай, Васька, а как лучше, когда тебе годов меньше или больше?
— Вот это задача... Тут треба помозговать... С одной стороны, когда больше, пенсию раньше получать будешь.
— Иди ты со своей пенсией.
— А ты грошима не кидайся. Ты мозгами шевели.
— Значит, лучше, когда годов больше?
— С одной стороны. А с другой — в армию быстрей призовут.
— В армию — это хорошо, — обрадовался Андрей.
— Хорошо... Чему тебя, дурень, только учили. Раньше заберут, ты и жениться до армии не успеешь...
Это был сильный аргумент. Кастрюк знал, на что бить.
— Что же мне делать, Васька?
— А куда ты хочешь попасть из детприемника?
— Да в ФЗО хотя б...
Кастрюк примерился к Андрею, осмотрел его со всех сторон.
— Ты тужься там, на комиссии, чтоб распирало тебя, только в уборную перед этим сходи. И прибавляй годы, авось и пролезет.
Не пролезло. Сколько ни тужился на экспертизе Андрей, ничего у него не получилось. Холодновато было в экспертизе, и холод сжимал его. Кожа на теле вмиг ссинела, и козе было ясно, не то что комиссии: рано ему еще в ФЗО!
Врачей было трое. Старший доктор в очках и уже староватый. В годах были и две женщины без очков, и Андрей не очень стыдился их, больше боялся.
— Так сколько тебе лет? — спросил очкастый, глядя не на Андрея, а куда-то в живот ему и ниже, как будто там были написаны его годы.
— Много, — как и начальнику детприемника, ответил Андрей. — В ФЗО запросто можно.
— Ясно, что можно. А все же, с какого ты года?
— С одна тысяча девятьсот тридцать... — Он назвал год, в котором родилась Тамара. Женщины прыснули и спрятали от Андрея глаза.
— Ты и войну, поди, хорошо помнишь? — призвал их к порядку, притопнул под столом ногой очкарик.
— А кто ее не помнит? Плохо было... Только я в лагере сидел...
— В лагере? — заинтересовались женщины. — Всю войну?
— Ну да. Как немцы пришли, так и посадили...
— За что же тебя посадили?
Вот этого Андрей не знал. Почувствовал, что и лагеря уже не помнит. Так, черное пятно: зимой и летом одним цветом люди, деревья, земля, солнце и небо, охранники и заключенные. И сейчас серость наплыла на глаза. Дернул же черт его с этим лагерем. Надо было срочно что-то придумывать, выкручиваться.
— А за диверсии и посадили, — сказал Андрей и победно посмотрел на экспертизу. Съели, мол, еще чего вам надо?
— Так когда же ты родился? — спросил снова очкастый.
— А когда бульбу начали копать, тогда я и родился.
— В сентябре, — догадались женщины. Мужчина подозвал Андрея к себе и ощупал, как ощупывают
