Фурман «назначил» Горемыку виновным и сам же покарает его. Чтобы другим неповадно было. Но что- то не хочется сейчас поднимать волну. Усталость давит, в сон клонит. Завалиться бы спать дня на три... Но нельзя Горемыке давать спуску, иначе авторитет упадет ниже плинтуса. Тогда Моток сумеет подняться, подмять под себя бригаду...
Хотя какая тут, к черту, бригада? От Горемыки и Косого толку никакого, Моток в центровые метит. И Риты нет... Может, ну его все на фиг? Забрать деньги, дать деру, и все дела...
А вдруг Моток без него попадет в переплет, менты прижмут его, начнут выбивать показания? Пока что Фурману ничего не угрожает. Никто же не знает, что он в Гену стрелял, нет свидетелей, видевших его в лицо, а без них вину не пришьешь. Но если Моток его сдаст...
От Мотка можно избавиться. От Горемыки с Косым – тоже. Но это слишком... Да и время нужно, чтобы созреть для такого дела... А если Моток созреет раньше? Если он первый завалит Фурмана?.. Нельзя, чтобы в бригаде шалтай-болтай начался. Значит, Горемыку нужно наказать.
Мебель в доме старая – диван, буфет, круглый стол, телевизор черно-белый под ажурной салфеткой. К горнице примыкали две комнатушки, в одной стояла мягкая кушетка, в другой – железная кровать. Но на кушетке уже валялась куртка Горемыки.
– Я не понял, это что такое? – Фурман взял куртку и швырнул ее в Горемыку.
– А что такое? – с вызовом спросил тот.
– Я по хате смотрящий, и я здесь решаю, кто на какой шконке спит, – не повышая голоса, проговорил Фурман.
– Ты решаешь, – поддержал его Моток.
– Будешь на железной койке спать, – повернулся к нему Фурман.
– А я где? – возмутился Горемыка.
– В сенях. На пару с Косым. А мы вам комбикорму купим, с водкой смешаем, кормить вас будем. Свиньям – свинячья еда.
– Это кто свиньи? – вскинулся Горемыка.
– Да, кто свиньи? – потянулся за ним и Косой.
– А кто у нас бухает как свиньи?
– Кто бухает? Нормально все у нас! Если что-то не нравится... – Горемыка замолчал, споткнувшись о суровый взгляд Фурмана.
– Не нравится. Ты мне совсем не нравишься. И что?
– Расходиться давай, – буркнул Горемыка.
– Вали. Никто тебя держать не будет.
– А деньги?
– Какие деньги?
– Сам знаешь, какие, – взглядом показал на саквояж Горемыка.
– Думаешь, я тебе деньги отдам?
– Ну, не все, конечно... Делить надо... Сколько там осталось – триста шестьдесят? Триста шестьдесят на четыре хорошо делится. По девяносто штук на брата...
– Смотри, вчера лыка не вязал, а сегодня уже считать научился. Только не на четверых делить надо, а на пятерых...
– Почему на пятерых?
– А Рита?
– А кто она такая?
– Такая. Сякая. Но наша.
Фурман мог бы уехать куда-нибудь в Питер: там тоже дела можно делать. Но здесь, в Москве, осталась Рита. Она вернется в Репчино, ключ от квартиры у нее есть. Там до сентября заплачено, и она может жить в ней. Ей деваться некуда.
Но сначала Фурман съездит в «Витязь», прикинется дурачком, узнает, где Рита. Если ее не отпустили, придется дальше решать вопросы. Съездит. Обязательно съездит. Но не сейчас. Завтра. Или послезавтра...
Рита – его женщина. И он не собирается отказываться от нее. А то, что не получается отбить ее у витязевских, так это менты виноваты. И надо было напороться на них... Ну да ладно, все хорошо. Ничего с Ритой не случится. А если случится, то дружки покойного Гены кровью умоются. Ведь убивать – это легко...
– Наша, – передразнил его Горемыка. – Носишься с ней, как дурень со ступой. Я понимаю, понты у тебя. Вы с Мотком бандитов из-за нее постреляли. Герои! Только зачем в «Витязь» совались! Сунулись – получили, так не фига выеживаться!
– Это кто, я выеживаюсь? – свирепо смотрел на Горемыку Фурман.
Но тот уже взбунтовался не на шутку и глаз не опустил.
– Да, ты выеживаешься!
– И ты предлагаешь разбежаться?
– Да, поделить деньги и разбежаться!
– По-братски поделить?
– Да, по-братски!
– Ну, хорошо... – Фурман полез в саквояж, но достал оттуда не деньги, а заряженный пистолет. Горемыка и понять ничего не успел, как ствол ткнулся ему в живот. – Ты не брат мне. И делиться по-братски я с тобой не хочу.
– Э-э... Я пошутил... Ты что, шуток не понимаешь? – задергался Горемыка.
Он готов был идти на попятную, но Фурман больше не хотел его прощать. Надоело с ним цацкаться. Поэтому он быстро нажал на спуск...
Безумными глазами глядя на Фурмана, Горемыка начал оседать. Одной рукой он держался за простреленную печень, другую тянул к своему палачу. Но не дотянулся. Свалился на бок, конвульсивно дернув ногой, и затих.
– Свинье свинячья смерть, – устало, без эмоций проговорил Фурман. И тускло посмотрел на Косого: – Ты тоже свинья.
– Э-э... Да, да! – в паническом ужасе перед расправой закивал тот.
– Свинья?
– Свинья!
– Тогда хрюкай. – Фурман поднял руку и наставил на него ствол «беретты».
– Хр-хр! Хр-хр! – От страха Косой даже опустился на колени и ладони согнул буквой «г», прижав их к груди.
– Какой же ты мне брат после этого?
– Не убивай!
– Что, страшно? А когда Горемыке подвывал, страшно не было? А водку с ним жрал?
– Я... Я не хотел... Это все он! Я ему говорил, не надо, а он – давай, давай!
– Водку жрать будешь?
– Нет!
– Что, никогда?
– Никогда!
– А зачем ты нам такой нужен? – глянув на Мотка, ухмыльнуся Фурман. – Мы тоже любим выпить. По делу. И в меру. И сегодня выпьем. За упокой твоего друга... Или Горемыка тебе не друг?
– Друг!
– Хорошо, что друзей не предаешь. Это очень хорошо. Значит, жить будешь. Или не хочешь?
– Хочу!
– А дела кто делать будет? Я и Моток?
– Ты скажи, что надо...
– Скажу. – Фурман засунул пистолет за пояс и легонько шлепнул Косого ладонью по щеке. – Не налажаешь?
– Нет! – приложив сомкнутые ладони к груди, мотнул головой парень.
