обратной стороне «Милому от Анжелы». Алику не везло с женщинами. Нет, их было много в его жизни, но вот найти хоть какую-то приличную, красивую, добрую и умную среди толпы веселых, гулящих особей женского пола, залетавших иногда на огонек его съемной жилплощади, не представлялось возможным. Женщины, особенно в Москве, стали крайне разборчивыми и брезгливыми: завлечь их красивыми словами о собственной гениальности и исключительности почти не получается, и Алик довольствовался кем придется. А ту фотографию он нашел на улице: видимо, кто-то выбросил ее во время ссоры из окна, так она и валялась на мокром и грязноватом тротуаре и промокла бы, превратившись в ничто, если бы не проходивший мимо Алик. Он подобрал фотографию, поглядел на нее, заботливо, чтобы не помять, убрал во внутренний карман плаща, затем купил для нее рамочку и всем, кто заходил в его берлогу, показывал портрет со словами: «Вот моя муза. Моя любимая. Скоро она вернется из Великобритании, где учится в Оксфорде, и мы поженимся». Алик мечтал. Он мечтал всю свою жизнь, что когда-нибудь станет богатым, как баи, которых он во множестве повидал на своей исторической родине, знаменитым, как Алла Пугачева, фотографиями которой была завешана целая стена в отчем доме, и талантливым, как… И так же, как мечтал, Алик ненавидел. Чужое богатство, славу, успех, талант.
…Та девочка, ее звали Маша, Маша Сафронова. Она возвращалась из музыкальной школы, несла в руке футляр со скрипкой, и было ей 11 лет. На беду и по божьему недосмотру во дворе, который лежал на ее пути домой, сидел пьяный Алик, приехавший в Москву несколько дней назад и еще не определившийся, с чего ему начать покорять столицу. Настроение у него было паршивым, денег в обрез, хотелось выпить, пожрать и женской теплоты. Вид здоровой, румяной девочки-подростка со скрипкой в руках, одетой неброско, но чистенько, почему-то превратил Бухиева из человека в зверя. Он затащил насмерть перепуганную Тасю в подъезд и надругался над ней, после чего принялся запугивать несчастную девочку и грозить, что если та кому-нибудь расскажет о нем, то он отрежет ей голову. На этом месте, видимо, у бога открылись глаза, и он послал девочке спасение, а Алику неприятность в лице жителя этого подъезда – водителя самосвала, мужика на расправу скорого, который не стал особенно церемониться с Бухиевым и, «выключив» его с одного удара, позвонил 02. Так Алик попал в тюрьму, где его заднице пришлось несладко и лишь примерное поведение и «дружба» с начальником зоны, который и от уголовника-то отличался только тем, что носил форму с погонами, спасли Бухиева от самого кошмарного исхода. Алик освободился досрочно. Ненависть кипела в нем, но возвращаться в тюрьму не хотелось, а, наоборот, хотелось в Москву, куда он и вернулся. Жизнь закрутила его, била об острые углы всеми частями тела, как будто мстила за ту девочку, пока наконец не оставила его наедине с «Гастролером», фальшивым виски и портретом чьей-то возлюбленной на столе.
Неудавшийся поп-расстрига Никита спал в большом кресле на кухне. Вместе они всю ночь обсуждали содержание следующей «антифашистской» статьи, в которой Никита должен был показать всему миру свои замашки местечкового фюрера и предать анафеме «бесчеловечный режим кровавой гэбни». За основу они решили взять недавний митинг, на котором разом выступили все птенцы, выпестованные Рогачевым, те, которых он в кулуарах ласково называл «мои мудачочки»: Емцов, политическая женщина с японской фамилией, Огурцов, Косякин, шахматист в кепке и, разумеется, Никита. Покричать и послушать их пришло довольно много народу, и мимо такой благодатной темы пройти было никак нельзя. Лена Штопик, вместе со своим Болтиком и цифровой фотокамерой побывавшая на митинге, принесла с него фотографии, Геркулес накидал план статьи, Иц придумал броский заголовок, а Обморок, критично посмотрев на все это, заявил, что «все говно» и он «мог бы лучше», только вот «его чо-то ломает», после чего все материалы попали к Алику. Он пригласил Никиту в качестве консультанта, они довольно быстро сообразили насчет текста, и не привыкший еще к такому количеству и качеству спиртного неудавшийся поп, по выражению Алика, «спекся».
…Эта статья, как и все предыдущие, не миновавшая шлюзов Полины Францевны, вскорости вышла и вызвала не меньший резонанс, чем предыдущие. Аудитория была разогрета, и «Гастролера» решено было выпускать в свет. Гера, сделавший попытку прочитать роман, пришел в ужас от количества мата, стилистических и фактических ошибок и вызвал Полину Францевну. Потребовал от нее объяснений, на что эта замечательная бабуся ответила так:
– Мой друг, видите ли, в чем тут загвоздка: этот рулон бумаги, который вы называете высоким именем романа, не подлежит вообще никакой редактуре. Его либо надо от греха сжечь и никому не показывать, либо, черт меня побери, если я ничего не понимаю, его надо издавать таким, каков он есть. И у Пикассо имеются поклонники, называющие его мазню гениальной. Так что мешает появиться таким же ревнителям у эдакой вот писанины?
Гера махнул рукой и написал сверху рукописи на титульном листе: «Делайте что хотите. Я не против. Г.К.», и роман ушел в типографию, снабженный обложкой, нарисованной Леной Штопик. На обложке был изображен огромный таджик, одетый в ватник, грязные кирзовые сапоги и имевший в левой руке десятирублевку, а в правой батон белого. Из-за спины у таджика выглядывали прутья метлы из орешника. Кирзовыми сапогами он попирал малюсенькую Москву, которую можно было идентифицировать по нарисованным куполам собора Василия Блаженного. Вид у таджика был растерянным, словно он и сам недоумевал, что ему делать на обложке. Все попытки переделать выражение лица таджика не увенчались для Лены Штопик успехом, и она, извлекши Болтика из заднего кармана и о чем-то там с ним пошептавшись, сообщила, что согласно ее творческому видению все так и останется, а в растерянном таджике «есть несомненная интрига».
А потом с большим успехом прошла рекламная кампания «Гастролера». Иц и Обморок придумали заклеить афишами с изображением обложки некоторое количество московских заборов, ограждающих многочисленные столичные стройплощадки, Геркулес прописал задание для блоггеров, Лена Штопик сфотографировала Алика на фоне строек, вокзалов и рынков, и фотографии эти вскорости наводнили Интернет и печатные издания, которым поступила короткая команда «фас». Иц, заявив, что никакого административного ресурса ему не надо, решил вопрос с несколькими телевизионными программами, и вся страна увидела приодетого Алика с замазанными гримом черными впадинами вокруг глаз, который при попадании в камеру заученно и нудно принимался говорить о фашистах. Гера, который хотел устраниться от этого мероприятия, все же не выдержал: как-никак это в его издательстве вышла первая книга, а не где- нибудь! Поэтому он лично позвонил во все самые крупные книжные магазины и от лица Рогачева наказал им сделать горы из «Гастролера» и горы эти вырастить на самом видном для читателя месте, чтобы не прошел мимо. Все это принесло свои плоды, и тираж «Гастролера», напечатанный в количестве сто тысяч штук, стал быстро расходиться. Алик был, само собой, рад больше всех, орал везде, где только можно, «Слава России!», о гяурах и своих веселых текстах, которые приведены полностью в этой книге, и не вспоминал. И однажды он, познав на себе все обманчивые прелести звездной болезни, в одном из интервью сравнил себя с Ремарком, после чего, говорят, у Полины Францевны случился инфаркт.
Черная топь
Кира продолжала «накачивать» Рогачева, и особенно долго напрягаться ей не пришлось: убедила.
Была суббота, выходной день, и Гера отдыхал после пятничной традиционной попойки, с трудом вспоминая внешность какой-то не то Маши, не то Даши, которую он вчера «склеил» в клубе «Хангри Дак» – известного московского рассадника разврата, где «офисный планктон» оттягивается на полную катушку, прожигая здоровье, оставшееся еще после трудовой недели. То ли Маша, то ли Даша все время порывалась зачем-то выпрыгнуть из машины, и сердитый Вова покрикивал на нее, а Гера с хохотом и улюлюканьем стаскивал со строптивой девушки части туалета. В конце концов все закончилось по традиционному уже пятничному сценарию: девушка прекратила ломаться и доставила Гере то, что от нее требовалось, а затем, высосав Гере мозг, вошла в раж, и Гера поменялся местами с шофером Вовой,
