– Смотрите на меня, и все деяния человеческие, и то, чем вы гордитесь, подвергнется порче. Ярость ваша превращается в тихие воды. Рассудок очищается тьмою. Созерцайте, как лик сатаны тает с новым рассветом. Вглядитесь в начало успокоения, чьи глаза блестят, как звезды. Горящий камень остынет и станет для вас окном покоя. Остановитесь, и мир да пребудет с вами отныне…
…Первый ряд замер, и от него, словно по цепи, начала передаваться апатия: вопли стихли, перейдя сперва в шепот, а затем всякий звук замер, и над Тверской повисла тишина, лишь телекамеры, наведенные на Игоря, продолжали передавать в эфир странные пассы не известного никому человека, который только что на глазах целого мира укротил зверя. Это было так противоестественно, так неправдоподобно и в то же время так очевидно, что Сеченов, неотрывно смотрящий в телеэкран, замер, а из уголка приоткрытого рта его прямо на мундир капнула слюна.
Меж тем странный человек двинулся прямо на толпу, так же держа перед собой руки, и все еще до конца не пришедший в себя генерал увидел, как несколько тысяч человек развернулись на сто восемьдесят градусов и двинулись обратно. Так они и шли через всю Тверскую, и лишь возле Белорусского вокзала человек остановился и опустил руки. Постоял немного и сел прямо на асфальт проезжей части, подогнул под себя ноги и в изнеможении уронил голову на скрещенные руки. Лишенная ярости толпа ручейками растеклась по многочисленным переулкам Ямского Поля, и скоро не осталось ни лозунгов, ни транспарантов, ни тех, кто держал их, собираясь штурмовать Кремль. Лишь тогда Сеченов опомнился и схватил рацию:
– Эй! Кто-нибудь там! Говорит дежурный по городу генерал Сеченов! Мужика этого, который всех нас спас, срочно доставьте ко мне, да повежливей! Чтобы у него ни один чих не пропал! Пошлите за ним БТР! Быстро, мать вашу!
…Фигура с линии горизонта переместилась влево и теперь приближалась к нему, довольно быстро увеличиваясь в размерах. Жар был нестерпимым, и казалось, что скоро все вокруг начнет плавиться: песок превратится в стекло, камни обратятся в прах. Сквозь волны зноя казалось, что человек впереди не идет, а парит невысоко над пустыней, широко раскинув руки. Игорь все еще не мог рассмотреть его, но понял, что если тот приблизится еще хоть немного, то воздух вокруг загорится. Стоило подумать об этом, как все пропало, и пустыня превратилась в холодный асфальт московской улицы.
Мистер Ты. Затиха. Март 2007 года
Изнутри дом новорусской архитектуры оказался неожиданно не имеющим к этому стилю совершенно ни малейшего отношения. Никакого евроремонта с натяжными потолками и плазменными панелями. Собственно домашней обстановки внутри вообще не было. Герман, который до этого довольно спокойно отнесся ко всем странностям, что случились с момента его появления в Затихе, попав внутрь дома, изумился, и было отчего.
То, что снаружи казалось коттеджем какого-то средней руки нувориша, изнутри оказалось храмом в готическом стиле, а в закрытые ставнями окна были вставлены витражи. Пол был мраморным, и плиты, по всей видимости, уложены без всякого раствора и строгой нивелировки, так, как укладывали церковные полы в старину. Сам храм сильно смахивал бы на католический или лютеранский, если бы не полное отсутствие хоть какого-то напоминания о христианских символах. Крестов, икон, статуй святых, дароносицы – всего этого и в помине не было. Вместо этого у дальней стены Герман увидел статую, ту самую, описанию которой так много места было уделено выше, статую Бафомета. Перед ней полукружием, по форме напоминавшим ханукальный семисвечник, сплошными рядами стояли лавки, а у подножия статуи был устроен алтарь: прямоугольная мраморная кафедра с одиннадцатью светильниками, расположенными на ней в геометрическом порядке: четыре по углам, пять на стыках лучей вычерченной прямо на мраморе пентаграммы и два в центре по краям. Все светильники горели, и скудный свет шел от них и от того самого окна, в котором Герман увидел голову давешнего пьяницы. Вдоль окон третьего яруса шла галерея, опоясывавшая храм по периметру, и спуск с нее находился, видимо, где-то вне пределов основного помещения, так как видно его не было.
Пока Гера разглядывал детали интерьера этого, как ему показалось, в высшей степени странного места, откуда-то из-за статуи появился хозяин дома-обманщика, да и сам обманщик. Недавний забулдыга преобразился – теперь это был приличный человек лет сорока, в добротном, в талию, костюме и долгоносых, по моде, ботинках. Рубаха у ворота была расстегнута на три пуговицы, а из-под нее виднелся фиолетовый шейный платок, который добавлял своему хозяину артистичной импозантности, но при всем этом не делая его рыхлым интеллигентом с мягкими безвольными не руками даже – ручками. Человек в приталенном костюме был сух, крепок и кисти рук имел неестественно большие, что бросалось в глаза даже прежде, чем его затейливый шейный платок. Лицо было очень подвижным и непривычным, о таких лицах еще говорят «порода»: тонкие черты, длинный прямой нос и очень волевой, сильно выдающийся тяжелый подбородок. Настолько тяжелый, что казался здесь не к месту пересаженным с лица какого-нибудь боксера или борца. Впрочем, это человека не портило, и общее впечатление он производил скорее приятное, нежели наоборот. Во всяком случае, глаза смотрели доброжелательно, хозяин дома улыбался и первым протянул Гере руку:
– Мне, конечно, для полноты впечатления, надо было бы появиться у тебя за спиной и так, знаешь, ненавязчиво покашлять, чтобы ты дернулся, а может, даже испугался. Но я смотрю, гость мой не из пугливых, ведь так?
– Да как вам сказать… Пока не увидел все вот это вот, – Гера покосился на статую, – было нормально, а это… Это кто? Черт, что ли?
– Ну да, – беспечно ответил хозяин и улыбнулся еще шире. – Не нравится?
– Ну а кому он нравится-то? Только чокнутым если.
Хозяин расхохотался, и Гера сразу отметил его особенную манеру ломаться пополам, так, словно смех разрезал его на две части по линии поясницы:
– Молодец! Честно ответил! Насчет чокнутых мне особенно понравилось! – Он немного посерьезнел. – Есть люди, Гера, есть. И черта привлекут в качестве рабочей силы, лишь бы побольше народу заставить в свою дуду дудеть. Так чего мы стоим, я ж перекусить предлагал, тем более время обеденное. Пошли?
– А вы знаете, как меня зовут, да?
Хозяин вновь улыбнулся:
– Ну, я же смотрю телевизор.
Они вышли из дома, и вновь Гера оказался среди оголенного морского дна. Хозяин заметил его интерес:
– Нравится?
– Откровенно говоря, да. Аскетично и со вкусом.
– Точная копия Ханаанской пустыни, – хозяин не прекращал улыбаться, – в миниатюре, разумеется.
– Какой пустыни?
– Той, где сатана искушал Иисуса Христа. О! Я же не назвался! Позволь представиться…
– Иисус Христос? – Гера решил пошутить и опередил его своим вопросом. Хозяин на сей раз улыбаться не стал, а лишь укоризненно покачал головой:
– А вот этого не надо. Есть граница шутки – не переступишь, и все сойдет с рук, а есть запретная зона – сунулся, и нет тебя. Не шути, он не для того мучился, чтобы над ним стебались. А что до меня, – выражение лица стало привычно-миролюбивым, – то ты можешь звать меня, ну, скажем… – человек задумался, – зови меня «Ты».
Гера остановился и озадаченно посмотрел на собеседника:
– Я, конечно, извиняюсь за то, что, как вы там сказали, «нарушил границу шутки», но я не очень люблю, когда надо мной откровенно издеваются. Вы что? Персона нон грата или квартирный вор Жорж Милославский из кинокомедии про Ивана Васильевича? Помните, как он там говорит: «Фамилия моя слишком известна, чтобы я вам ее называл». Вы по этой части, что ли? Вроде не похоже…
– Да я и не думал над тобой издеваться, что ты?! Я полтора года прожил в Китае, и там мое русское имя и фамилию переложили на местный диалект. Правда, для меня до сих пор загадка, как они там это делают, но китайцы вообще-то народ странный. Все равно нам их никогда не понять. Вот и вышло, что зовут меня Умный Белый Лотос. Честно говоря, я не рискну произнести свое имя по-китайски, иначе ты со смеху живот надорвешь. А фамилия моя превратилась в коротенькое слово «Ты». Так что все по-честному.
