— Нет, нет, речь идет не о загробной жизни. Для того, кто умер, после — ничего нет, небытие. Это само собой разумеется. Ну, а для живых? Что-то от ушедшего человека все же остается, продолжает жить. Ну, хотя бы его внешний образ в фотографиях, в кинофильмах, его мысли в статьях и книгах, остается его голос, записанный на пленку, на пластинку. Это то, что мы знаем. Но знаем ли мы все?..
— Что вы хотите сказать?
— А почему не может быть, что сама природа за время нашей жизни фиксирует нечто от каждого из нас? При известных условиях, разумеется. И это нечто может пережить нас с вами. Словом, остается какая- то информация. Ведь сохраняются же многие века отпечатки древних организмов. И в принципе, ее можно «оживить», сделать доступной для восприятия. Так сказать, проиграть пленку или проявить пластинку. Как видите, абсолютно никакой мистики. Ну, что вы на это скажете?
— Не знаю. Сразу видно, что говорит журналист. Вы не обижайтесь, но, признаться, все это, мягко говоря, мало правдоподобно.
— А не кажется ли вам, — продолжал я с жаром, — что мы иногда слишком легко отказываемся от научного исследования и объяснения того или иного явления только потому, что оно представляется нам невозможным. И тем самым оказываем добрую услугу мистике, религии?
— Так случается… Но, повторяю, для того чтобы объяснить нечто, нужно понять механизм…
— Механизм?.. Ну, что же… Так вот. Я высказываю это в порядке предположения. Говорят, что умирающий успевает в последние минуты вспомнить чуть не всю жизнь. Возможно, бывает и так. Но когда меня тяжело ранили на фронте, я думал, что умираю, и вспомнил только об одном — о задании, которое я не успел выполнить. Эта мысль преследовала меня настойчиво и неотвязно… И потому я допускаю, что когда ваш друг очутился в воде и боролся со смертью, он думал о самом главном, что ему удалось совершить в жизни — о своем решении проблемы. Это, так сказать, пункт номер один. И те последние минуты (а может быть, часы) были минутами крайнего напряжения сил, высшей концентрации нервной энергии, и его мозг усиленно излучал ин¬фор¬мацию. Это — пункт второй… До этого места, как видите, все вполне допустимо. А вот и пункт третий… Ведь материя обладает свойством отражения. И, между прочим, не только органическая, но даже и неорганическая. По крайней мере, так утверждают философы. Кто знает, быть может, излученная Юрой информация оказалась зафиксированной где-то в природе.
— Но где же? — удивился Липатов.
— Не знаю… Впрочем, есть еще одна возможность. Именно в тот самый момент ваш мозг и мог воспринять эту информацию. Ведь между вами, судя по всему, существовала какая-то «резонансная» связь. И эта информация дремала где-то в тайниках вашего мозга. Дремала до тех пор, пока сильное нервное напряжение не пробудило ее.
— Но если та телепатическая передача, о которой вы говорили, произошла в час гибели Юрки, то я, стало быть, уже в тот первый вечер на корабле располагал полной информацией. Почему же она не «проявилась» сразу во всем объеме?
— Возможно, ваш друг не все успел «передать». К тому же вы сами говорили, что старались заглушить возникшее ощущение.
— Да… — неопределенно протянул Липатов — А между прочим, все это имеет и чисто практическое значение. Ведь проблема до сих пор решена только наполовину.
Тут мне в голову пришла любопытная мысль.
— Послушайте! — воскликнул я. — Уж не отправились ли вы путешествовать в эти края вторично для того, чтобы тем же способом узнать вторую часть решения?
— Если говорить совершенно честно, — отозвался Липатов, — вы угадали. Есть у меня такая тайная надежда.
— И что же?
— Как раз в тот момент, когда вы подошли, мне показалось, что это начинается опять.
— И вы спросили, не слышал ли я… Но как же так? Ведь если все объясняется… ассоциативным мышлением, то я ничего не должен был слышать.
— Совершенно верно. Именно это я и хотел проверить. Впрочем, скорее я задал свой вопрос просто инстинктивно. Вы, разумеется, ничего не могли слышать.
— Да странную историю вы мне рассказали, — заметил я. — Хотелось бы знать, чем все это закончится.
Липатов не ответил. Лицо его вдруг приобрело отрешенное выражение. Потом он взглянул на меня так, словно только что увидел.
— Извините, — пробормотал он, — мне необходимо сейчас остаться одному… Извините.
И он медленно побрел вдоль палубы, то и дело останавливаясь и словно прислушиваясь к самому себе.
Все утро я провел в каюте, заканчивая статью.. А по прибытии в порт часа на два по делам сошел на берег и возвратился к самому отходу. Мне захотелось увидеть Липатова, но его нигде не было. Я справился у пассажирского помощника. Он сообщил мне, что Липатов Сергей Александрович из 34-й каюты неожиданно прервал свое путешествие и высадился на берег.
— Он, кажется, получил какое-то важное известие, — добавил помощник, — и должен был срочно возвратиться в Москву.
Важное известие? Может быть, таинственный внутренний голос все-таки сообщил Липатову вторую, главную часть решения? Мне оставалось только гадать.
Из командировки я вернулся лишь спустя несколько месяцев. За это время дела и события как-то отодвинули тот ночной разговор на второй план. Чем больше времени проходило с того вечера, тем менее реальной казалась мне история, рассказанная Липатовым, чем-то похожая на странный сон.
В Москве в одной из редакций я встретил знакомого журналиста.
— Ты слышал? — спросил он, едва увидев меня.
— Что именно?
— Не слышал? Вся Москва говорит об этом.
— Так объясни, наконец, в чем дело.
— Рад бы, да бегу. Девятый номер «Электронной техники». Привет!
И он убежал, волоча за собой свой гигантский портфель. Неясное предчувствие заставило меня немедленно отправиться в библиотеку. Нашел на полке журнал, начал листать страницы. Вот оно: «К вопросу о некоторых возможностях электронных машин». И две подписи: Ю. Кузнецов, С. Липатов.
Я пробежал глазами статью — одни формулы. Заглянул в конец, прочитал резюме. Из него следовало, что задача, над которой так долго трудился Липатов со своим другом, была наконец решена полностью. Я снова взглянул на подписи: Кузнецов, Липатов — две фамилии. И первая из них даже не обведена черной рамкой, как принято. Должно быть, не случайно. Липатов хотел, видимо, подчеркнуть, что его друг, как живой, продолжал участвовать в работе до самого конца.
Я тут же отправился в институт, где работал Липатов. Он сразу узнал меня. Протянул руку. Я достал из портфеля номер журнала.
— Уже видели? — произнес он как-то неопределенно.
Я вопросительно посмотрел на него. Он понял мой взгляд, но промолчал. Мне показалось, что ему не хочется возвращаться к тому ночному разговору.
Я стоял в нерешительности. Уйти? Но Липатов, видимо, уже овладел собой.
— Извините. Не хотелось бы мне говорить об этом, — произнес он с той подкупающей прямотой, на которую я обратил внимание еще во время нашей первой встречи. — Но уж раз сам начал тогда, на пароходе, — расскажу. Хотя, собственно, и рассказывать почти нечего. В ту ночь, когда мы с вами расстались, ко мне пришло, если можно так выразиться, окончательное решение. Вот и все. Остальное вы знаете…
— И что же вы все-таки думаете обо всем этом?
— Ничего определенного… К сожалению, никто до сих пор не может точно сказать, какими путями в нашем мозгу рождаются те или иные идеи, научные открытия. Почему я решил ту или иную задачу именно сегодня, а, скажем, не месяц назад, хотя и тогда я уже знал все то, что мне было известно сегодня? Какие подспудные процессы происходят в нашем сознании, какие шлюзы там открываются, что за плотины рушатся.
