мужской голос.
Миновав тесную прихожую с полом, выложенным черной и белой плиткой, и ярко-желтыми стенами, где пахло серой, медом, ладаном и уксусом, и пройдя по коридору, мы увидели комнату, посредине которой красовался фонтан в форме тиары. Четыре рыбины с разверстыми пастями изрыгали струи воды, которая стекала вдоль стен по руслу, вымощенному красным мрамором. Девиз, начертанный немецкими литерами, но по латыни, гласил: «Коли не ведаем, для чего, так узнаем, для кого».
У фонтана нас ждал безбородый пожилой мужчина с тяжелыми веками, унылый, словно больная цапля, с головой, чересчур крупной и понурой для его узких плеч и долговязой фигуры; сверх того он еще хромал, так как одна нога у него была короче другой. Звали его Хафнер. На меня он посмотрел скорее устало, чем пренебрежительно, поскольку отличался редкостным милосердием, за что Сеньор и взял его на службу, дабы тем искупить присущий ему самому недостаток этой добродетели.
Хафнер провел меня в комнату, где хозяин здешних мест стоял перед собственным портретом, раза в два-три превышавшим естественный рост оригинала; по-видимому, его запечатлели, когда он исчислял пути небесных тел. На этом изображении были также представлены дворец со всеми его этажами, его обитатели и даже хозяйский пес Лёвеунг в ошейнике с серебряной пряжкой и бубенчиком. Двое молодых людей, сидевших за столом, склонившись над писаниной, при нашем появлении встали. Господин велел мне приблизиться, тут-то я и увидел впервые его медный нос. (Чтобы являться при дворе, он себе завел вермелевые, из позолоченного серебра, да не один, а целых три или четыре, но для удержания на нужном месте такого тяжелого предмета требовалась мазь, густая, как клей, из-за нее он смешно гундосил и был принужден дышать ртом; поэтому, когда не было надобности щеголять, он предпочитал нос полегче.)
Он нетерпеливо приказал мне раздеться. Потом, сам не желая дотрагиваться до меня, велел своим помощникам подойти.
Я же в свой черед, сбросив рубаху и спустив штаны до колен, сам изучал этих людей, которые склонялись надо мной.
Я узнал одного из тех, что углядели меня на берегу. Это был молодой блондин с тонким носом и суровым голосом, он имел обыкновение одеваться в желтое, носил имя Христиан Йохансон и, как мне стало известно позже, был родом из города Рибэ. Он предложил мне придвинуться к печи, чтобы не замерзнуть, и стал разгибать ручки моего брата-нетопыря. Сеньор наклонился поближе. У него были полосатые черно-оранжевые кюлоты, очень густо накрахмаленный, заношенный воротник, на голове шляпа из черного бархата, а пахло от него уксусом и орехами.
Подойдя, он запыхтел, словно кузнечные меха, велел раздвинуть моему братцу ноги, убедился, что он, как и я, мужского пола, и с минуту над этим размышлял. Потом засыпал меня вопросами о нетопыре: какой он, холодный или горячий, выделяет ли что-нибудь жидкое или твердое, есть ли в нем жизнь, отдельная от моего тела, дающего ему приют?
Я отвечал, что он может вздрагивать сам по себе, но ведь и мои собственные ноги, бывает, вдруг дергаются помимо моей воли, от этого они не перестают принадлежать мне. В конце концов, мне хотелось внушить ему, что я-то полноценное существо, тогда как мой брат лишь наполовину человек. Я ему показал, что кожа брата, подобно моей, ощущает холод, но он не выделяет ни воды, ни иных жидкостей, да и не дышит, коль скоро его лицо упрятано в моем животе. К тому же у него нет имени, а у меня оно есть. Меня зовут Йеппе.
— Меня уверяли, что ты умеешь читать по латыни.
— Якоб Лоллике научил меня.
— Ты не понимаешь того, что читаешь, — заявил он.
— А зачем бы трудиться читать, — возразил я ему, — если не для того, чтобы понимать?
Сосредоточенное выражение вдруг исчезло с его лица, и он впал в сонно-мечтательное оцепенение — состояние, которому он по свойствам натуры был весьма подвержен. Его сопение, и без того отрывистое, еще убыстрилось, протяжный храп, вырвавшись из его груди, пробудил разум, заставив господина Браге вернуться из царства грез.
— Каким образом ты доказывал Айнарсону, что наделен необыкновенной памятью?
— Я повторял старому пастору десятки фраз из его благочестивой книги, сперва по порядку, потом задом наперед.
На столе валялся какой-то том. Сеньор немедленно его раскрыл, и я прочел вслух несколько фраз, смысла которых, не зная сюжета, понять не смог. На тридцатой строке он меня прервал. Убрал книгу с моих глаз и приказал повторить все, только что прочитанное, по порядку и задом наперед — задача, с которой я справился как нельзя лучше. Тогда он отошел к окну, где стена была завешена ковром, и тихонько буркнул, зовя по именам какого-то Элиаса и еще Ханса, которого он, надо полагать, вытащил из постели, поскольку, когда эти парни, один рослый, темноволосый и ладно скроенный, другой пониже, с лицом круглым и бледным, как у совы, по виду славно выспавшиеся, вошли в комнату, на щеке последнего отпечаталась складка простыни.
Хозяин отправил их в библиотеку за книгой записей, и меж тем как они послушно удалились, спросил: разве меня не удивило, что они появились так мгновенно, да при том, что он их позвал чуть ли не шепотом? (И надобно учесть, добавил он еще, что их жилище находится на третьем этаже.)
Я на это отвечал, что они ждали его знака там, где был другой конец веревки.
— Какой такой веревки? — заворчал Сеньор.
— Той, что за ковром, вы же за нее дернули.
Несмотря на сильное искушение осквернить уста ложью, заявив в присутствии своих помощников, что никакого шнурка за ковром нет, он от этого воздержался и протянул мне листок, испещренный множеством цифр, расположенных то попарно, как, к примеру, 23 52 12, то тройками, перемежаемыми однозначными цифрами, вроде 1 165, то парами троек, как, скажем, 457 124. Я расквитался и с этой задачей, прочтя записанное вслух, а он, усевшись в цилиндрическое деревянное кресло, поблескивающее массой вбитых в него медных гвоздиков, повернулся к своим помощникам и возвестил: «А теперь приготовьтесь удивляться!»
И велел отобрать у меня реестр. Я доказал им, что моя память без ошибок удержала всю эту цифирь. Проверив это несколько раз, Сеньор возликовал. Управляющий Хафнер, которого он тотчас велел позвать, также подивившись этому чуду, получил приказ завтра же доставить к нему Якоба Лоллике, которого Господин желал поблагодарить за то, как он хорошо обучил меня читать.
Засим Сеньор повелел мне разоблачиться еще раз, теперь уже перед Хафнером и его помощниками Элиасом Ольсеном и Хансом Кролем. Эти последние без церемоний приступили к изучению моей персоны, но старина Хафнер, когда обнажилось мое уродство, поглядывал на меня взволнованно, смущенно, даже отводил глаза.
Под конец меня отвели в людскую, где жена Сеньора, окруженная служанками, на которых она и сама походила грубостью обхождения и медлительной речью, приказала дать мне хлеба, пива и гроздь дамасского винограда.
Когда я возвратился в дом пастора, Якоб взволнованно выслушал мой рассказ, выпытывал, до какой степени был доволен мною хозяин, и даже открылся мне, признавшись, что надеется теперь получить приход в Скании. Но назавтра, представ перед Властелином, хитрец остерегся завести речь об этом, а все больше распространялся о тайнах небес. Просил оказать ему милость, допустив к участию в ученых наблюдениях. Сеньор отвечал, что подумает об этом, но пока желал бы подвергнуть меня новым испытаниям, и повелел Якобу озаботиться, чтобы я прибыл во дворец Ураниборг к тому часу, когда он имеет обыкновение садиться ужинать.
В течение трех последующих дней меня потчевали упоительными кушаньями, причем были столь учтивы, что подавали мне прежде, чем собакам. Другие ребятишки пытались отнимать у меня эти лакомства, однако двое сыновей Господина присматривали за тем, чтобы мне всего доставалось вдоволь. Старший из них, подобно отцу, рыжеволосый, как и он, носил имя Тюге (по-латыни Тихо — не что иное, как Тюге), годами же был мне ровесником. Другого звали Йоргеном, ему было всего шесть.
Нелепость моего телесного строения смущала Тюге, он поглядывал на меня с тем же состраданием, какое я прочел во взгляде Хафнера, меж тем как большинство учеников хозяина и его гостей, не стесняясь, заставляли меня раздеваться прямо за столом и потешались над моим уродством. Дня не прошло, как я уж и сам научился в ответ насмехаться над теми, кто, желая понравиться хозяину, вставал с места и, расталкивая музыкантов, подходил, чтобы задирать мне рубаху и, забавляясь, вскидывать вверх ручки моего брата, показывая, будто он взлетает. Тогда-то один из них и сравнил его с летучей мышью, с той поры словцо «нетопырь» прилипло к нему навсегда.
В отместку я начал передразнивать моих мучителей, превращая их в посмешище в глазах сотрапезников, стоило им только неосторожно привлечь к себе внимание. Мне годилась для этого любая приметная черточка, будь то отвисшая губа, тяжелые веки, какая-нибудь фраза из тех, что сразу выдают всю подноготную человека. В скором времени все, вплоть до дворян, прониклись ко мне некоторым почтением. Когда выяснилось, что я умею повернуть острие насмешки против тех, кто вздумает глумиться надо мной, меня стали побаиваться, и сознание этого меня прямо опьяняло.
Своих восьмерых учеников Сеньор разместил в каморках — некоем подобии ниш на верхнем этаже дворца, где они спали, а он их немилосердно будил, дергая за тот шнур, о наличии которого я догадался. По большей части то были сыновья либо племянники чем-нибудь обязанных ему его родичей, из коих трое заседали в королевском совете. По окончании ученичества на острове их отправляли для завершения подобающего дворянам образования в Гессен, в Прагу или ко двору короля Шотландии. Таких юнцов имелось там в ту пору пятеро или шестеро, а главным среди них был Элиас Ольсен.
У Ольсена были черные сумрачные глаза, матово смуглая кожа и прескверные зубы. Он считался любимцем Сеньора, так как уже со времени второго визита королевы ему стали позволять есть за одним столом с хозяином. К тому же Элиас одолжил Тихо Браге свою подпись для публикации календаря, насчет которого его подлинный составитель опасался, что он не будет иметь подобающего успеха. Ольсен играл на лютне и готов был льстить даже псу господина. Ребятишек он щипал кого за руку, кого за щеку или бок и со скверной ухмылкой спрашивал: «Кто тебе позволил здесь шляться? Хочешь, чтобы я пожаловался Сеньору?»
Я его очень не любил.
Что касается меня, не кто иной, как сам Сеньор, потребовал, чтобы в ночные часы я находился в обсерватории Стьернеборг. В этом помещении, загроможденном всевозможными устройствами, где, к примеру, имелась армиллярная сфера[3] с перекрещивавшимися деревянными кольцами более четырех фавнеров диаметром, мне всегда было не по себе, не потому, что там меня вынуждали напрягать свою память, а оттого, что оно располагалось в подземелье.
Моя задача состояла в том, чтобы запоминать результаты измерений в том порядке, как они производились, чтобы затем, поутру, их можно было сличать с реестром, который вел Ольсен. Из всех лишь он один пользовался свечой, держась в стороне от других: чтобы не слепить им глаза, ему полагалось сидеть за деревянным столом в форме полумесяца в расположенной у входа в обсерваторию комнате, украшенной перистилем и барельефами.
Мои-то глаза были настолько слабы, что я даже под этим куполом не мог различить всех тех звезд, с которыми так носились Сеньор и его помощники. Томясь в потемках, я мало- помалу с головой погрузился в мрачные фантазии, которые мое воображение связывало с запоминаемыми цифрами. В моем мозгу они закреплялись под видом картин, образов, слов, казалось, в чем-то им родственных. Сначала поводом для этих моих выдумок служили фрески церквушки Святого Ибба, но вскоре Якоб Лоллике в угоду моему любопытству позволил мне рассматривать две книги, полные символических изображений, одна была аугсбургской перепечаткой труда Альциато, другую издали в Англии, и обе являли собою череду сцен из жизни древнегреческих героев.
Я их помню все до единой. Малейшие черточки, самые незаметные подробности оставили в моей памяти неизгладимый след, в том ведь и состоял мой дар, первоначально заинтересовавший Якоба настолько, что у него возникла диковинная мысль научить меня читать.
Эти собрания аллегорических картин, наряду со Священным Писанием, и были моими первыми книгами. И ныне, когда передо мной разворачивается история моей жизни, я вновь вижу гравюры Альциато и Уайтни вкупе с сопровождающими их сентенциями. Мой жребий ныне напоминает мне участь того человека, что в наказание за некое злодейство был нагишом привязан к трупу своей жертвы и так брошен в темницу, чтобы смертное тление постепенно проникло в него. Надпись гласила: «Impar conjugium».[4] Так и мой брат-нетопырь увлекает меня к могиле. Хоть бы милосердный Господь избавил меня от потемков мира сего! Да позволит он мне скорее подняться к снежным вершинам Исландии, оставив позади земные химеры и чудеса моей пресловутой памяти, столь тесно связанные с ними!
«Все запомнил?» — спрашивал меня Сеньор, на что я неизменно ответствовал: «Спрашивайте, о чем угодно, и вы увидите».
Спустя три дня, убедившись, что мои дарования не исчерпываются обычной сметливостью, он призвал меня библиотеку. Единственным свидетелем, при сем присутствовавшим, был Элиас Ольсен, без которого я бы охотно обошелся. Там господин Браге стал допытываться, каким образом действует мой ум.
Что до Ольсена, ему, похоже, ужасно не терпелось вырвать у меня этот секрет. На его тощей физиономии легко было прочесть, как он уже теперь предвкушает все преимущества,
