Почему она разрушена? Ведь необходимость обмена информацией существует, и он как-то осуществляется.
- Почему разрушена - я не знаю. Думаю, дело в положительной обратной связи - между сложностью социальных отношений и разнообразием сигнального репертуара. Чем больше сигналов, тем больше нюансов состояния партнера может различить индивид. Вероятно, это развивает и совершенствует его сознание. Индивиды становятся разнообразнее, разнокачественнее, и возникает слишком большой разрыв планов и программ поведения, с которым знаковая система типа домино не справляется. Ведь она всегда остается закрытой - нельзя передавать информацию о том, что еще не случилось; в ней невозможна продуктивность (способность из конечного числа слов строить бесконечное число предложений о чем угодно и связанная с нею готовность говорить). Нельзя в такой системе передавать результаты собственного опыта. Вероятно, столь примитивная знаковая оболочка входит в противоречие с развивающимся сознанием. Но я не териолог (специалист по млекопитающим) и рассуждаю здесь скорее гадательно.
Наш язык отличается от знаковых систем позвоночных тем, что слова кодируют концепты, а не действия, не события. Даже просто называя предмет, слова языка выражают некоторую идею относительно данного предмета. Например, по-немецки «понятие» - der Begriff, begreifen - «понимать», а greifen - «хватать». То есть за словом стоит вполне чувственная идея схватывания и манипулирования в своих интересах, которая постепенно вырастает до абстрактного понятия. Точно так же, как русское «понять» происходит от «поять», то есть «познать в сексуальном смысле». Большинство терминов, относящихся к пониманию и действию, в буквальном варианте обозначают схватывание и манипулирование.
Ну а если вернуться к низшим позвоночным - как с «сетевой» точки зрения интерпретируются, например, известные эксперименты Резниковой и Рябко по обнаружению языка муравьев (см. врезку) на основе измерения энтропии сигналов?
- Здесь трудно применить такой подход, поскольку не решена проблема выделения самих сигналов. Ведь подобные работы проводились и с другими животными. Например, у Евгения Панова с соавторами есть статья об организации песни южного соловья. Там речь идет об оценке информационного содержания песни, исходя из повторяемости ее определенных вариантов. В песне соловья есть взаимовлияние ближних элементов (это как бы марковская цепь первого порядка), в ней выделены структуры - фигуры, фразы, блоки. Но выделены лишь качественно, по впечатлению, - в принципе выделять дискретные элементы следовало бы строже (в своем докладе я как раз говорил о разработке метода для выявления устойчивых сочетаний движений). Но в любом случае количественные оценки здесь сложны. Панов в работе «Механизмы коммуникации у птиц» очень четко писал, что в зависимости от того, какие элементы мы выделяем в качестве символов, количество битов при подсчете информации будет разным. Я старался объективировать процесс выделения знаков, чтобы, следуя этой методике, разные исследователи приходили к одним и тем же результатам.
В опытах Резниковой удалось отмерить четкие порции информации, которые муравей-разведчик должен передать фуражирам, - но только в очень ограниченной ситуации. Самое печальное, что сколько ни анализировали, как муравьи трутся усиками, никаких сигналов, то есть структур, передающих информацию, выделить не удалось. То же самое у Мензела (E. Menzel), приматолога, который проводил очень сходные по постановке опыты на шимпанзе. Нечто прятали в тайник, осведомленное животное выпускалось в группу, где оно общалось с другими, и затем группа шла к цели. Но каких-либо дифференцированных сигналов, наводящих на цель, так и не обнаружили!
Поразительно. Но как это объяснить?
- Не знаю. Но я не приматолог и не занимаюсь муравьями, возможно, у специалистов есть объяснения.
Заодно уж - о дельфинах?
- Дельфины ближе всего к копытным. Мезонихиды - общие предки китообразных и копытных. Они хорошо изучены, это были всеядные существа, напоминающие свинью, полуводные-полуназемные, с некоторыми чертами хищничества. Если у свиней и бегемотов нет языка, то, наверное, и у дельфинов его нет. А гипертрофия мозга связана с очень сложной системой локации. Практически у всех видов позвоночных, у которых есть экстравагантная система навигации и ориентации, мозг аномально большой. Есть такая рыбка, нильский слоник (мармирус), которая живет в очень мутной воде и пользуется для ориентации слабым электрическим полем. У нее индекс мозга (отношение его веса к весу тела) почти такой же, как у млекопитающих, и сильно больше, чем у остальных рыб. Но это, ясно, не связано с когнитивными и ментальными способностями. По характеру связей друг с другом дельфины существенно ниже обезьян. У обезьян возможно направленное манипулирование поведением других особей, направленная поддержка особей, пострадавших от агрессии, - многие формы социальных связей, которые есть и у нас. А у дельфинов ничего подобного нет. Они живут как в стаде копытных. Выталкивают наверх пловца, как выталкивали бы собрата, чтобы он подышал. Они умны, обучаемы, но не более того. Свиньи тоже хорошо обучаются. Их можно научить искать трюфели под землей или, как сейчас в Израиле, взрывчатку отыскивать. В данном случае я скепсис Панова вполне разделяю. В книге «Сигналы, символы, языки» он блестяще высмеял ажиотаж вокруг дельфинов.
Что из наблюдений над взаимодействием животных можно распространить на людей?
- Рыночный контекст, вытесняющий последние остатки человечности, сделал очень модными рассуждения на тему «в человеке очень много от зверя». Интенсивно ищут инстинкты. Ищут гены интеллекта. В речевом поведении, а это почти заповедный сад гуманитариев, ищут что-то общее с влечениями животных…
Но ведь известно, что, к примеру, моногамность у нас заложена чуть ли не в генах.
- Нет, в генах у нас всего лишь биохимическое обеспечение для этого. Впервые это обеспечение было
