У каждого народа бывает мечта. Галльский король Анри Четвертый — сказавший, что Париж стоит мессы, и сменивший веру на более выгодную католическую – желал, чтобы у каждого француза был каплун в супе (несмотря на скромность мечты, Генрих IV был зарезан школьным учителем, представителем и ныне балующейся террором профессии, Равальяком, во имя католических ценностей, хотя король принимал католицизм дважды, вдвое чаще, чем сам террорист...). Американская мечта поизобильней – домик (сколоченный произведёнными промышленным методом гвоздями), машинка (собранная на конвейере по методу Тейлора), семья (верность которой воспитывает вся заокеанская идеологическая машина – стоило Лему в книге «Фантастика и футурология» посмеяться над ограниченностью авторов SF, не замечавших очевидного факта, что перемены в технологии перекорёжат семью задолго до эры звездолетов, так краковского мудреца тут же, по доносу любимого Голливудом Ф.К.Дика, вышибли из американского Союза фантастов...). Ну, и у народа-богоносца, населяющего страну родимых осин, мечта есть – как же без неё. Эта мечта – добрый царь.
Ну, может и не царь, а, в зависимости от духа времени, комиссар или президент. Но – добрый. То есть ищущий минимаксное решение некой функции, которая народонаселением ассоциируется с добром. И имеющий такую мощность, что способен навязать сложной системе движение в фазовом пространстве к этому экстремуму. (Попросим прощения у читателей, у кого за недостаточную точность, у кого за непонятность изложения – тут приходится уподобиться Калькулятору из «Эдема» вышеупомянутого Лема, который весьма вольно обращался с терминами, чтобы хоть как то описать суть дела на естественном языке.) Кстати, термин czar (иногда tsar) прижился в близком смысле и в экономике, и в теории игр.
Но, как знает народ из исторической памяти, даже при самом любимом царе, Иване Грозном или Александре Освободителе, дела идут не так хорошо, как народу хотелось бы. Виноваты в этом, конечно же, плохие бояре – вроде тех судейских, которые приговаривали крестьян к наказанию за работу в день 19 февраля, подписания манифеста об освобождении крестьян... Поэтому столь велика была в народном коллективном бессознательном роль ходоков (не тех, что по прекрасному полу, а тех, что по начальству) – задолго до того, как кисть изобразила их у дедушки Ленина, перо Николая Васильевича включила в их компанию кузнеца, взыскивающего у матушки Екатерины черевичек. То есть – реальный ход дел никак не разрушал образ Доброго и Могучего царя, который бы устроил бы всё по совести. «Отмазкой», теодицеей (хотя в божества зачислялись кесари Первого Рима, и то посмертно, наши грешили разве цезарепапизмом, да и тот термин выдумали в позапрошлом столетии католические историки, у кого уместно спросить – кто поощрял ранее указанного террориста Равальяка?) ему, образу Доброго Царя, служили низкая скорость, малая пропускная способность каналов связи. Ну не мог государь сведать о всём, проходящем по городам и весям. Вынужден был делегировать полномочия боярам да воеводам, а те, голубчики, рады стараться- лихоимствовать! Работало это суждение хорошо ещё при Пугачёве.
Но дальше каналы связи развивались. Почта там, – с Почтмейстером, – телеграф... Телеграф конечно выкидывал номера, вроде воспетого графом А.К.Толстым в стихе 'Отрывок', но всё же совершенствовался. Трудно отмазываться стало царю, – особенно после Кровавого воскресенья, – и сменили его на комиссаров. Ну а комиссары претендовали не просто на роль Доброго Царя, но – на роль Царя, вооруженного научной теорией. Ортодоксальный марксизм, конечно, прекрасно описывал классический капитализм и обладал высокой предсказательной способностью – в частности, характера Мировых войн ХХ века. Заслуги В.И.Ленина в описании современного капитализма (работа «Империализм как высшая стадия капитализма», 1916) были высоко оценены сугубо истэблишментарным американским экономистом Д.К.Гэлбрейтом (даже читателям, далеким от левых взглядов, но интересующимся историей и экономикой, можно рекомендовать подготовительные к этой работе «Тетради по империализму», громадный объём интереснейшей информации, который вы найдете в 28 томе 5-го издания ПСС В.И.Ленина). Но вот сложность управления плановой экономикой основатели большевистского государства явно недооценивали. Ленин надеялся заимствовать у Германии опыт госкапитализма, полученный ею в ходе «тотальной войны» Гинденбурга-Людендорфа. Сталин во многом воспользовался идеями Тейлора, прошедшим через американские корпорации, строившие в СССР заводы. И до поры это срабатывало. Пока советское хозяйство было довольно просто и обозримо. И пока хватало крестьян и кустарей – а колхозный рынок и кооперативные артели играли очень большую роль в жизни страны вплоть до конца 1950-х, то есть всю сталинскую индустриализацию.
А вот в 1960-70-е годы пошли проблемы. Хозяйство стало слишком сложным. Проигрыш в 1969 году лунной гонки был лишь видимой частью айсберга. Экономика по очень многим параметрам вышла на первое место в мире, но утратила управляемость. «Компьютерра» не раз писала про киберкоммунизм Ричарда Барбрука. Отечественные попытки обеспечить подъём эффективности плановой нерыночной экономики упоминались куда реже – и информационная суть «косыгинской» реформы, и работы академика В.М.Глушкова...
Дело в том, что у каждой достаточно развитой дисциплины есть свой основополагающий запрет или запреты. У термодинамики – запреты на создание perpetuum mobile первого и второго рода. У квантовой механики – запрет на раздачу энергии произвольными порциями и принцип неопределенности. Аналогичную роль для theoretical computer science играет явление, известное как комбинаторный взрыв – combinatorial explosion. Под ним обычно понимают экспоненциальный рост количества вычислительных операций, вариантов (состояний) или требуемых для решения задачи ресурсов при линейном повышении её размерности. И – опять-таки извинимся перед читателями, – не обязательно, что задачи математического программирования обязательно приведут к этому явлению. Но на практике, если мы будем считать, что напоремся на него, то мы вряд ли ошибемся. Хотя бы в задаче коммивояжера. (Персонаж из уже индустриального, но ещё традиционного общества — посещает дома, когда мужья на работе, а жены – дома, ходок ещё в одном смысле...) То есть надо уходить от задач перебора. В частности это можно сделать, уйдя от управления из центра, и введя распределённое саморегулирование. То есть – рынок. И вот перед российским обществом конца советского периода стояла именно такая задача. Введение рынка. Это было бы совсем не просто. Рынок должен был бы соответствовать весьма высокому развитию производительных сил. Такой рынок не вырастает сам собой из колхозно-фарцовочного базара. В ХХ веке такие рынки строили блестящие политики, от Теодора до Франклина Рузвельта, с такими экспертами, как лорд Кейнс и Гэлбрейт.
Но реформаторы начала 1990-х подменили задачу. Вместо строительства рынка, сложного механизма, автоматически устанавливающего цены, форсировано решалась задача смены собственности на средства производства. Рынок же, как полагали, при этом сам собой произрастет и сам всё устроит. Но вот беда – рынок-то работает в заданных пределах лишь при наличии внерыночных регуляторов. Которыми пренебрегли. И когда нам рассказывают, что томографы для больниц приобретались по завышенным в разы ценам, хотя, вроде, и у частных структур, и в результате аукционов, мы должны понимать (даже если кого- то и накажут, у нас в губернии вроде собрались), что, по большому счёту, это следствие того, что в начале девяностых подменили задачу (не сказать, что лёгким движением рук – расстрелом парламента) и вместо рынка построили капитализм. А форма собственности на средства производства – это старшая масть по сравнению со всеми антикоррупционными мероприятиями, и обуздать её может лишь весьма сложный механизм рынка. Задачу его построения придётся решать, хоть и двумя десятилетиями позже!
