Уже надев пальто, переминаясь с ноги на ногу, Красин осмелился:
— Собираться станем здесь? Другого места нету?
Афанасьев уловил в словах какую-то смутную тревогу, но причины не понял. Обвел взглядом углы своего убогого жилища и сказал горделиво:
— Так-то не всякий устроен. Наш брат все больше в казармах да по углам за тряпочными ширмами… Чем тебе отдельная комната плоха? Неужто не поглянулась?
— Не об этом речь, — Леонид протяжно вздохнул. — Переписчиком приходил в дом… С дворником встречался.
Федор Афанасьевич помолчал, обдумывая неприятную новость. Фрол Коровин, одноглазый, — большая скотина. Хоть и прикормлен мелкими подачками, от него можно ждать любую пакость. Сплоховал студентик. Ишь понурился…
И вдруг Афанасьев понял причину смятения молодого человека, догадался, почему до сих пор умалчивал о дворнике: испугался, что второго случая войти пропагандистом в подпольный кружок на его долю не выпадет. Проверяя предположение, спросил, подмигнув:
— Цивинскому не сказывал?
— В том-то и гвоздь, — зачастил Красин, — первую минуту упустил, а потом как-то неловко…
— Не по уму вышло, — протянул Афанасьев, чмокнув губами, — Михайло-то Иваныч не одобрил бы… У него конспиративные правила в первую голову. Не-ет, не одобрил бы…
— Знаю. — Леонид взялся за шапку с виноватым видом, готовый к самому суровому решению. — Как же будем?
— А вот так: приходи в субботу — и дело с концом! — Федор Афанасьевич задорно блеснул стеклами очков. — Предупредил — побережемся. Всю жизнь по правилам не слепишь, Брусневу тоже ведомо…
— Ну спасибо вам! — обрадованно встрененулся Красин. — Понимаете, так долго ждал… И вот незадача… Спасибо!
Афанасьев хмыкнул:
— Чудак-человек, за что же? Коровин узрит одним глазом — тебе поболее других не поздоровится. Ну, а коли не боишься, тебе и спасибо, не нам…
Пришел в субботу к назначенному часу. На столе все тот же самовар, — видимо, соседи добрые, не отказывают вещь. Баранки с маком, монпансье. Дешевые фаянсовые чашки, щипцы для рафинада, Вечеринка, да и только!
Федор Афанасьевич в новой косоворотке, празднично торжествен. Помог раздеться, показал место почетное за столом, с длинного конца:
— Усаживайся, Никитич, удобнее. Ближе к самовару…
По дороге сюда, мысленно проигрывая первую встречу с кружком, Леонид подбирал слова для начала занятий — какие-то необыкновенные, чтобы сразу же увлекли людей. И досадовал на себя за то, что подходящих слов найти не мог, и уже сомневался, за свое ли взялся дело, не получилось бы конфуза. А теперь вот, увидев молодые смущенные лица и глаза, выражающие неподдельный интерес, хотя он еще ничего не сказал, Красин почувствовал себя весьма уверенно и, открыто улыбнувшись, негромко произнес:
— Будем знакомиться, товарищи. Начнем с того, что каждый немного расскажет о себе… Вот вы, товарищ, — обратился к востроносому мужику с густой, спутанной шевелюрой, — начинайте вы…
— Да что же такое — мы, — почему-то неохотно промямлил востроносый. — Прядильщик с Калинкинской фабрики… Кличут Григорием Нечесаным… Меня тут знают…
Все засмеялись. Григорий Савельевич Штрипан настолько привык к своей кличке, что фамилию считал чем-то лишним, ненужным в простом обиходе. Мог бы, кажется, расстаться с излишне буйными кудрями, навести под шапкой порядок, но нет, не хотел и разговоры по этому поводу отвергал. Ходил на фабрику и дома был такой же — с нерасчесанной шапкой густых жестких волос. Умный мужик, считал Афанасьев. На язык востер. Начнет толковать о Степане Халтурине — заслушаешься. Хозяев, начальство всякое ругал отчаянно, излишне даже; не оглядываясь, не вникая, кто перед ним, нет ли чужих ушей. Стишки пишет, шутка ли! Про тяжелую долю, про пакостную жизнь рабочего человека… Да, умен, Григорий Нечесаный, не отнимешь. А вот — с червоточинкой. Зашибает изрядно. Пьет проклятущую с кем попало, лишь бы наливали. Так недолго и с круга сойти. Вовлекая Штрипана в подпольную работу, Федор Афнаасьевич надеялся выпрямить человека, помочь ему…
После Штрипана говорила Анюта Болдырева. Краснея, заикаясь от волнения, бормотала:
— Была у Паля ткачихой… за Невской заставой… Теперь на Новой бумагопрядильне…
Куда подевалась вся ее бойкость? А ведь по натуре бойка, знал Афанасьев, отменно бойка! Когда впервые заволынили палевские ткачи, годов пять назад, немец-директор вышел к народу и стал успокаивать. Еще немножко и уговорил бы разойтись. Но она, совсем тогда девчонка, выскочила вдруг из толпы и, высунув язык, громко потребовала: «Надбавь пятачок! Пятачок надбавь!» Немец от столь явной дерзости остолбенел, смутился и, беспомощно озираясь, ушел со двора.
В тот день и приметил Анюту приятель Афанасьева Николай Кучкин. Приметил и приветил: приглашал домой попить чайку, разговаривал о религии, напирая на то обстоятельство, что существуют разные секты, которые церковь начисто отрицают, веруя на свой лад. Это у него всегда хорошо получалось — потолкует о сектах, а потом и царскую власть зацепит. Кто соглашается в душе, что вера может быть неодинаковой, тому впоследствии легче понять главное: жить можно и без царя.
Анюта оказалась податливой, крамольных речей не пугалась, впитывала каждое слово, как песок дождевые капли. Никола Кучкин рассказал Афанасьеву: толковая девица, может послужить делу, ежели пошире открыть ей глаза на божий мир. Федор Афанасьевич посетовал, что далековато обитает от Обводного канала, не всякий раз ее достигнешь. «Это поправимо, — успокоил Кучкин, — Дорофей Никитич пособит». И вскоре Анюта Болдырева была уже на Новой бумагопрядильне под началом браковщика Дорофея.
У этого мудрого мужика была собственная метода завлекать молодежь. О религии не заикался даже, считал — верить в бога или не верить, каждому человеку на особицу виднее. А вот подружиться с кем-либо на твердой земной почве, приохотить к задушевному общению, обсуждая повседневные дела, помогая друг другу в жизни, чем только возможно, — тут Дорофей показывал себя в наилучшем свете. Приходил к Анюте по воскресеньям, приглашал в музеи, давал денег взаймы, если видел — требуются. Но главное — всегда принимал ситец хорошим сортом, приучал к мысли: без дружеской поддержки бедные люди дня не проживут; объяснял: это и есть солидарность.
К Афанасьеву привел Анюту, когда окончательно уверовал: девица твердо встала на верную дорожку, не свернет…
Женщин простого звания в революции покамест мало, каждой радовались, как светлому празднику. Побольше бы таких, как Анюта. Побольше бы, да где взять… Всякий раз, встречая Болдыреву, Федор Афанасьевич вспоминал другую Анюту, язвищенскую. Иногда казнил себя за то, что так и не сделал решительной попытки обратить ее в свою веру. Молодой был, телок, неопытный. Боялся отпугнуть, думал — отшатнется на веки вечные… А лучше уж пускай бы сама отшатнулась, чем вот так казнить себя мыслью: вдруг пошла бы за ним, порвав семейные узы! Но потом успокаивался, хорошо понимая: в крестьянстве такого не бывает. У благородных — да, там девицы из богатых домов, случается, уходят. С малых лет не зная, что такое бедность, по зная, как бьется человек за кусок хлеба, покидают родительские дома, рвут семенные привязанности, идут служить народу. А вот чтобы из зажиточной крестьянской семьи девица по своей воле ринулась в нищету, такого Афанасьев не упомнит, нету в памяти случаев. Ну, а коли этак — из сердца долой…
В коридоре что-то грохнуло, видно, сорвалась со стенки медная бадья, в ней соседка, поденная прачка, кипятила белье. Федор Афанасьевич подмигнул брату, который давно уже работал у Воронина, поближе к Обводному, чтобы удобнее снимать на двоих эту маленькую, узкую комнату, похожую па ящик с крашеным полом.
— Выдь-ка, милый. Побудь покамест за дверью… К делу приступим — кликну.
Егор понимающе кивнул, взял со стола кисет, тру-бочку-посогрейку и отправился покурить в
