собой.
— Слыхал, затеваете волынку? — Глаза у Степана колючие, насмешливые. — Верно, что ли?
Федор мысленно выругался: «Кто-то из братьев проболтался. Надобно будет всыпать, так и провалить могут…»
— Зачем тебе знать, чего затеваем? У тебя ведь башка по-своему варит, сам с усам…
— Ладно, не время старое поминать, — вспыхнул Степан. — Не станут наши волынить из-за тех, уволенных! Не с того танца пряжу сучишь.
— Может, поучишь, с какого надо? — с некоторой долей пренебрежения усмехнулся Федор.
— Поучу. — Анциферов уверенно кивнул. — Я вот что заметил на разбраковке… В иных кусках товару поболее, чем ткачам записано. Метка по табели значится одна, а товару в куске аршин на пять больше. И молескин, и ситец. Смекаешь?
Смекнул Афанасьев, как не смекнуть. Ежели в самом деле так, значит, хозяин обманывает ткачей, устанавливая метки в собственную пользу. Неужто на столь крутую подлость кинулся Сергей Иванович? Небывалая вещь; сколько работает Афанасьев — ни в Кренгольме, ни в Петербурге, ни в Москве о таком не слыхал. Вот тебе я библиотека, вот тебе и больница, вот тебе и жалованье хорошее. Ай, Сергей Иванович! Ай, потомственный гражданин! Да за эдакий-то обман мертвые на забастовку подымутся…
— А не врешь? — Афанасьев схватил Степана за отворот зипуна. — Ничего не путаешь?
— Сам мерил. — Анциферов легонько оттолкнул Федора. — Говорю, стало быть, знаю.
— Много ли кусков на складе?
— Не считал. Штук триста, может, полтыщн.
— Надобно каждый неремерить, — твердо произнес Федор.
— Тю-ю, с глузду мужик спрыгнул! — Степан покрутил пальцем у виска. — За неделю не управлюсь.
— Ивана возьми, Кузьму. Сможешь?
Степан охотно согласился:
— Ночью, когда начальства никого… Дружка бы еще твоего, длиннорукого. Жилистый, чертяка. Таскал бы штуки, а мы аршинили…
«И про Кобелева знает, — вконец рассердился Афанасьев. — Никаких секретов братья не держат! Погодите, рыжие, всыплю по первое число… Ладно, Степан в нашу сторону качнулся, а ежели бы в полицию!»
— Про Фильку нечего вспоминать, — буркнул недовольно, — уже на другой фабрике. Втроем за ночь управитесь?
— Спробуем.
— К братовьям нынче не ходи, — приказал Афанасьев. — От беды подалее… Я скажу, придут прямо в корпус. Когда назначим?
— Часов в десять пускай. Дверь изнутри открою…
Отыскав братьев, Федор пригласил в кухню чайком побаловаться. После ужина в кухне пустынно, можно без опаски обсуждать всякие дела. Иван заварил свежего, дал упариться. Кузьма нарезал ситного, щипчиками наколол рафинаду. Афанасьев насупленно помалкивал. Лишь когда Кузьма положил в рот кусочек, Федор недобро сказал:
— Тебе не сахару бы, а дерьма немножко. Чтоб знал разницу, чего можно, а чего нельзя. Кто Степану проболтался, что готовим стачку?
Братья переглянулись, Иван отставил блюдце:
— Не кори, Афанасьич, не чужой Степан, кровь родная…
— Рабочему родной, кто с ним вместе в революцию идет. А Степан ваш фордыбачит, листовки ему не нравятся…
— Пустое, Афаиасьич, ей-богу, пустое, — улыбнулся Иван. — Натура у него такая, гонор показывает…
— Все наши книжки читает, мы давали, — робко вставил Кузьма. — Очень любопытствует. Опять же завсегда спрашивает, чего в кружке балакаем…
— Та-ак. Значит, за моей спиной орудуете. — Федор отодвинул чашку. — А кто позволил? Заладили — родная кровь! А ежели к жандармам братец стукнется?
— Окстись, Афанасьич! — Иван перекрестился, чего никогда не делал. — Своими руками задушу, коли сподличает!
— Он и про излишек в кусках сказал, когда вместе о забастовке мерекали, — ввернул Кузьма.
— Что?! — Афанасьева будто громом поразило. — И об этом ведомо?
— А как же, — удовлетворенно хмыкнул Иван, — говорю — родная кровушка. Кому скажет, как не нам?
— Он еще вчерась звал на браковку, да мы самоуправничать побоялись, — сообщил Кузьма. — Заставили с тобой потолковать.
Федор минуту-другую молчал, переводя взгляд от одного брата к другому. Воспитующего разговора не получилось, по всем позициям выскребли почву из-под ног. Теперь понял, что там, на Ваганьковском кладбище, не Степан был виноват, надобно себя виноватить: не сумел увлечь мужика, не нашел слов, которым бы он поверил. Впредь наука. Махнул Федор рукой, засмеялся:
— Черти. Никакого сладу с вами.
Рано утром встретились в уборной. Братья Анциферовы, усталые, но лихорадочно возбужденные, рассказывали:
— Сколько ни мерили кусков, везде излишек.
— Аршин по пяти, но восьми в каждой штуке…
— И почти на всех сортах!
— В сторонку отложили? — спросил Афанасьев.
— Как уговаривались — возле двери.
— С собой захватили?
— Три куска притырили, в казарме под койками…
Федор ознобливо повел плечами, почувствовав холодок в груди. Сладил козью ножку, затянулся махорочным дымом. Немного успокоившись, решительно сказал:
— Нынче — все в прогул; семь бед — один ответ. До обеда отсыпайтесь, я к той поре вернусь.
— На связь с центром потопаешь? — высунулся догадливый Кузьма.
— Тьфу идол! — Афанасьев в сердцах бросил под ноги недокуренную самокрутку. — Да разве ж полагаются такие вопросы?
Михаила Ивановича дождался в подворотне: на улице к важному господину в шубе на лисьем меху подходить не стоит. И то, обнаружив его в подворотне, притопывающего худоватыми сапогами, Бруснев тут же выглянул наружу — нет ли слежки? Переулок, где снимал флигелек во дворе двухэтажного дома, был чист от прохожих, лишь в некотором отдалении, уткнув нос в башлык, дремал ранний извозчик. Не поздоровавшись, Михаил Иванович отрывисто бросил: «Ступай за мной!» Подвел к сараю: «Дрова внутри… Лучины для самовара…» Федор понял — конспирация, затюкал топориком. Бруснев стоял рядом, указывая — помельче, помельче.
Афанасьев сжато поведал о последних событиях на фабрике Прохорова. Сообщил, чго принято решение бастовать.
— Листовок бы сейчас, — сказал просительно.
— Увы, нету, — вздохнул Бруснев. — Со дня на день ожидается транспорт…
— У Егупова наверняка имеется! — Афанасьев был упрям. — Нажмите на него!
— Может и так, но вида не подаст, — виновато произнес Михаил Иванович. — Говорит, когда примем программу, тогда и станут снабжать.
— Забастовка ведь, забастовка! Дорого яичко ко христову дню!
— Потише говори, — напомнил Бруснев и добавил: — Ничем не поспособствую… Вот соберемся, утвердим платформу…
— Люди работу бросят, ручаюсь, — Федор умоляюще смотрел снизу вверх. — Хотя бы сотенку
