— Дозвольте, если человек порядочный…
— Да не в личной порядочности дело! — Афанасьев рассердился не на шутку. — Мы просидели с вами битый час, вроде бы мирно толковали… Гимназий я не кончал, но что вы мне говорите — понимаю. И даже знаю, откуда взяли рассуждения Клемансо. «Русскую мысль», извиняйте, иногда почитываем… А разойдемся — и мир между вами кончится! Вы станете думать, как бы половчее продать ситцы да купить в Германии новые машины, чтобы поболее сделать ситца, и так до бесконечности! А я пойду в Рылиху, начну думать, как бы не подохнуть с голоду. В этом разница между нами… И никакой общей истины для нас нет и быть не может. На том и прощайте!
Александр Иванович ощутил во рту неприятный медный привкус, поморщился: надо бы доктора позвать, может, хворь какая надвигается. Угли в камине подернулись пеплом, мерцали слабые синие огоньки. Гарелин как-то вдруг, в одно мгновение, осознал нелепость своей затеи — встретиться с рабочим- большевиком для откровенного разговора. Откровенного не получилось. Да и вообще, кажется, не получилось. Говорил больше он, Гарелин, а этот тихий бородач открыться не захотел. Ну и бог с ним. Все равно любопытно. Представитель фабричных низов свободно рассуждает на отвлеченные темы, начитан! Признаться, не поверил бы, если бы не убедился сам. Любопытно, любопытно… Но все же какой-то ограниченный он, деревянный, что ли. Нет широты мышления, самостоятельности в убеждениях нет. Ослеплен чужими теориями… Попробовагь разве быка за рога?
— Ну что ж, Федор Афанасьевич, — Гарелин развел руками, — не обессудьте, ежели что не так… Говорят, некоторые промышленники помогают вам? На Москве, слышно, Савва Морозов благоприобретенные средства вкладывает в революцию. Верно?
— К Москве касательства не имеем, — глухо оборвал Афанасьев.
— Свирский намекал, плоховато у вас с финансами, а? Мог бы и я пособить, коли найдем общий язык.
Афанасьев молчал. Александр Иванович из-под кустистых бровей смотрел на него. Не дождавшись ответа, хмуро сказал:
— К сожалению, видимо, вы стоите на крайних позициях заблуждения. Так что, простите, всерьез поддерживать несподручно… Ежели не побрезгаете, рубликов двадцать пять дам. А?
Федор Афанасьевич усмехнулся:
— И тридцати не надо…
Возвращался Афанасьев пешком, в придорожных кустах щелкал ранний соловей, шагать было легко и приятно. А у Гарелина долго еще не исчезал медный привкус ко рту. И в душе росла безотчетная тревога. Если уж фабричная серятина начала рассуждать о высоких материях, добра не жди. «Надо, — думал, — надо переводить капиталы за границу…»
Между прочим, Гарелин так и поступил. Но когда началась первая мировая война, банк кайзеровской Германии лишил русского фабриканта всех его миллионов. Александр Иванович с горя повесился.
ГЛАВА 17
Партийный архив Федор Афанасьевич хранил в глиняной корчаге, зарытой в лесу по дороге на Кохму.
Вчера они с Семеном Балашовым отправили за границу двухнедельный отчет о работе организации. Устав, поднятый Вторым съездом, обязывал сообщать, сколько человек принято в партию, какими материальными средствами располагает комитет… Отчет надо зашифровать, потом вписать симпатическими чернилами между строчек внешне безобидного житейского письма — морока долгая. Но времени на составление бумаги не жалко, это живая ниточка, связывающая местные организации с Центральным Комитетом.
Добыв из земли корчагу, Афанасьев упаковал копии отчета в пергамент; поверх крышки обвязал промасленной тряпкой, чтобы не проникла влага, и снова упрятал свой клад под корни вывороченной ветропадом сосны. Забросал землей, прелыми листьями, хворостом. Отошел немного, посмотрел, остался доволен — ни в жизнь не догадаешься, что здесь тайник.
В кармане лежал нечитаный номер «Вечерней почты» — либеральной газетенки, издаваемой в Москве. Афанасьев следил за «Вечерней почтой», находя много полезного для пропаганды. На всю жизнь запомнился наказ Леонида Красина использовать легальную печать… Вышел Федор Афанасьевич на опушку леса, туда, где стояла скамейка для путников, закурил, развернул газету.
«В Донской области на хлебах появился жучок кузька и угрожает серьезными бедствиями населению». Чепуха. Никакой жучок не принесет столько бедствий населению, сколько принесло правительство… Заявление бывшего морского министра Франции: «Нет в мире броненосцев, которые так легко опускались бы на дно моря, как это случается с броненосцами постройки русских казенных заводов». Это уже близко к делу, об этом можно потолковать с ребятами… А вот и совсем хорошо, очень ценное сообщение: «Вследствие все возрастающей дороговизны и увеличивающихся государственных налогов служащие в казенных учреждениях С.-Петербурга отказались от ежемесячных добровольных взносов на нужды войны». Прпекло чиновников, насмелились…
И вдруг Афанасьева обдало жаром, даже в голову ударило, — взволновался. Мелконькими буковками среда газетного мусора было напечатано: «15 апреля последовала, по соглашению министров внутренних дел и финансов, отмена циркуляра, безусловно воспрещающего всякие сходки рабочих и предписывающего удалять забастовщиков в места их родины или приписки. А также отмена циркуляра чинам фабричной инспекции, предлагавшего инспекторам принимать всевозможные меры к побуждению забастовавших рабочих вновь становиться на работы.»
Господи, совершилось!
Федор Афанасьевич вскочил, машинально сделал несколько шагов, наткнулся на березу; ошалело улыбнулся и опять вернулся на скамейку. Перечитывал заметку вдоль и поперек, все одно получалось — экономические стачки разрешены. Еще с фабричной школы на Кренгольме, с уроков закона божия помнилась Афанасьеву притча о том, как царю Валтасару неведомо чья рука огненными буквами начертала таинственные слова, из которых одни, по толкованию мудреца, означало: исчислил бог царствие твоe и положил конец ему. И сейчас серенький газетный шрифт в сознании Федора вырастал до размеров пророческих библейских письмен на стене дворца вавилонского правителя; огнем полыхало — конец ему, конец бесславному царству!
Дома Федор Афанасьевич объявил: гуляем!
— С чего бы? — недоверчиво хмыкнул Балашов.
— Есть причина, Семен, огромная причина! — Афанасьев обнял Елизавету Балашову, попытался кружить ее, но от непосилья охнул, схватился за сердце.
— Словно дите малое, — недовольно сказал Семен, подавая воду. — Гулеван нашелся…
Переждав острую боль, Федор Афанасьевич упрямо потребовал:
— Ставь самовар! Сходи, Лиза… Чаю наилучшего, сардинок купи, сыру. Баранок прихвати. Гулять так гулять!
Когда Елизавета вернулась из лавки, Семен, обычно сдержанный, кинулся к ней, поцеловал:
— Лизуха, забастовки позволены!
Весело возбужденные, собирали на стол. Афанасьев долго собирался с мыслями, но никаких особенных слов не придумал, улыбнулся:
— Ладно, чего там… Кончился валтасаров пир капитала, наступает наш черед. Мы теперь покажем, как надо бастовать, всеобщую сообразим…
В тот же вечер, оповестив, кого успели, сошлись на конспиративной квартире в Боголюбской слободе. Объявив важную новость, Афанасьев сказал:
— Нынче, товарищи, самое важное — заняться разъяснением. Не надейтесь, что рабочие без нашей помощи подавят в себе страх и сразу выйдут с фабрик. Сколько лет мордовали… Теперь надобно долбить в одну точку: что было, то прошло, никто не посмеет тронуть…
— А может, наврали в газетке-то? — негромко спросил Дунаев. — Начнем забастовку, а нас сызнова,
