постели. Рядом на столике стояла бутылка с ромом и коробка с табаком. Старик тяжело дышал и был в унынии. На коленях у него лежала раскрытая Библия.
— Трюм у меня пробит и быстро наполняется водой, — сказал Соломон. Не успеваю выкачивать воду; того и гляди, пойду ко дну. По правде сказать, я был плохим моряком и вот теперь, когда час настал, чувствую себя совершенно разбитым.
Отец пригляделся к истомленному лицу больного, прислушался к его тяжелому дыханию и спросил:
— Но в каком положении душа?
— Ах, друг, — ответил Соломон, — душа — это груз, который мы везем в своем трюме, но сделать с этим грузом ничего не можем, так как не мы его грузили. Я старался слушать команды, я старался выполнять все десять предписаний, но кто может поручиться, что я не сбился с фарватера и что меня не отдадут под военный суд?
— Надейтесь не на себя, а на Христа! — ответил отец.
— Ну, конечно, — подтвердил моряк. — Христос управляет рулем. Я всю свою жизнь старался наблюдать за порядком в своем корабле и строго следил за погодой. Думаю, что за это меня не накажут. Грустно мне что-то, друг, и вся моя надежда на то, что в океане Божьего милосердия нет, как говорят, дна. А скажи, друг, веришь ли ты в то, что вот это мое тело снова восстанет?
— Нам поведено Богом верить в воскресение мертвых, — ответил отец.
— Мне, главное, своей татуировки жалко, — ответил Соломон. Татуировку эту я сделал в Вест-Индии, когда состоял под командой сэра Христофора. Жаль мне с ней расставаться, да и шабаш. Я, друг, ни к кому не питал ненависти. Я даже к голландским морякам злобы не имею, хотя мне пришлось с ними три раза воевать. Они мне одну из мачт оторвали и самого чуть не повесили. Правда, мне пришлось продырявить дырки в некоторых из них, но ведь это сделано в честном бою и по долгу службы. Вот пил я тоже, но на службу пьяным никогда не являлся и команду исполнял в точности. Когда бывали деньги — всегда с бедными товарищами делился. Насчет девок говорить нечего. Не любил я с ними путаться. Моя Феба пожаловаться на меня не может; чужим судам сигналов не подавал. Возьми-ка, друг, мои бумаги, вон там, на полке. Может быть, меня сегодня же ночью позовут к ответу перед главным Адмиралом. Я не боюсь, что он велит меня запереть в трюм. Я хоть и бедный матрос, но знаю, что Он мне обещал свое милосердие, и крепко надеюсь на него.
Отец мой просидел со стариком несколько часов и старался всеми силами его укрепить и утешить. Силы больного быстро падали. Наконец отец собрался уходить. Около
Соломона стояла его верная жена. Отец пожал исхудавшую, темную руку старого Матроса.
— Я надеюсь снова с вами увидаться, — сказал он.
— Увидимся в небесном океане, — ответил умирающий.
Предсказание это оказалось верным. Рано утром жена Соломона наклонилась над ним и увидала на его лице веселую и радостную улыбку. Старик приподнялся на подушках, тронул себя за голову, а затем, опустившись снова на постель, заснул тем сном, от которого просыпаются только для вечности.
Вы меня спросите, конечно, что стало с Гектором Мэротом и тем странным корабельным грузом, который вышел из гавани Пуля. Достоверного на это счет ничего не имеется. Только несколько месяцев после отхода корабля пошли странные слухи. Слухи эти пустил капитан Илия Гопкинс, командир бристольского судна «Каролина». Капитан Гопкинс возвращался из наших колоний в Англию, и ему пришлось попасть в туманы и бороться с противным ветром. Однажды ночью его судно кружилось среди мелей. Туман был так непроницаем, что капитан Гопкинс с трудом различал мачты собственного корабля. И вот в эту-то ночь произошел странный случай. Капитан и матросы «Каролины» стояли на палубе и вдруг услыхали многоголосый хор. Сперва звуки были слабы и неясны, но затем стали приближаться и, наконец, раздались совсем близко. Потом пение стало удаляться постепенно и в конце концов замолкло вдали. Некоторые матросы решили, что это дьявольское наваждение, но капитан Гопкинс, рассказывая об этом, прибавлял:
— Ну хорошо, пусть это дьявол, но странно, что дьявол поет духовные гимны крестьян Западной Англии. И затем очень странно то, что черти пели с заметным сомерсетским акцентом.
Я нисколько не сомневаюсь в том, что это была 'Лисица Доротея'. Она прошла мимо судна Гопкинса в тумане, а гимн пели пленники пуритане, благодарившие Бога за свое освобождение. О дальнейшей судьбе этих людей я ничего не знаю. Может быть, они налетели на какую-нибудь скалу и погибли, а может быть, они добрались до какой-нибудь чужой страны, где нет безжалостных королей и мучителей судей, и живут там до сих пор.
Почтенный и добрый старик Захария Пальмер жил в течение долгих лет, и наконец был взят Богом. Он был добрый деревенский мудрец, и в его старой груди скрывалось детское сердце. Когда я вспоминаю о нем, мне всегда кажется, точно пахнет фиалками. Захарию Пальмера я считаю своим жизненным учителем. Я не мог себе усвоить суровой и жестокой веры своего отца и до старости остался верен мудрым наставлениям старого плотника. Старый мудрец говорил, что вера без дел мертва, и сам вел благочестивую, безгрешную жизнь. Эта жизнь может быть примером и образцом для каждого из нас. Да будет ему легка земля! Скажу еще словечко о другом моем друге. Я поминаю о нем последним, но это был испытанный, верный друг. Голландец Вильям успел процарствовать в Англии десять лет, а около дома моего отца на лужайке все продолжала ходить, пощипывая траву, старая серая лошадь. Эта серая лошадь с каждым годом болела все более и более. Когда мимо деревни проезжали солдаты из Портсмута, трубя в трубы и колотя в барабаны, старая лошадь немедленно же сгибала шею, откидывала хвост и принималась скакать галопом. Люди останавливались и смеялись, глядя на эти маневры старой лошади. Некоторые, не понимая, в чем дело, спрашивали:
— Чего эта старая кляча бесится? Тогда кто-нибудь из знающих отвечал:
— А вот видите ли. На этой самой старой лошади один из наших селян ездил сражаться за веру, свободу и короля Монмауза. После поражения молодой человек удалился в изгнание, а один добрый сержант королевской армии привел лошадь изгнанника к его отцу.
Так провел Ковенант последние дни его жизни. За ним заботливо ухаживали и хорошо кормили. Среди деревенских лошадей он был ветераном. Он имел многое что рассказать на своем конском языке бедным, деревенским конькам. Этим конькам Ковенант рассказывал удивительные приключения, которые с ним случились на западе Англии.
