сбросил с ее колен шлем.
Огромная бетонная площадка на краю аэродрома была загромождена какими-то ящиками, кабелями и деревянными сооружениями. Посередине, лихо раскорячившись, стояла камера, закутанная в черную тряпку: казалось, ревнивый оператор закрыл ей глаза, чтобы она ничего не видела. Вокруг вертелась куча народу, в том числе все мои знакомые: и Щетка, и бледный Нико, и Щербатый, и даже сам ужасно таинственный Заяц. Бородатый оператор, которого все называли Команданте, флегматично ел что-то с бумажки, запивая чаем. А сбоку стоял режиссер, то есть Лысый, или Плювайка, как его звал Щетка. Скрестив на груди руки и сплевывая сухими губами то медленно, то очень быстро, он глядел на пожухлую траву за бетонной площадкой. Через открытую дверцу грузового фургона я увидел недовольную блондинку, нашу Хозяйку. На ней был пластиковый костюм, который практически ничего не закрывал, но сейчас она куталась в тулуп, какие носят шоферы. И жадно сосала леденцы, вынимая их из громко шелестевших фантиков.
— Партизаны, не разбегаться! — крикнул нам Щетка. — Сейчас будет освоение.
Мы не очень поняли, что нам предстоит осваивать, и, усевшись у дверей огромного ангара, ста-
ли смотреть на механиков, которые, перестав ковыряться в самолете, с не меньшим любопытством пялились на нас.
— Это наша ракета. Точь-в-точь такая, как в книжке, — возбужденно сообщил Дориан.
Действительно, довольно далеко от нас, на бескрайнем пустыре аэродрома, стояла на хвосте большая, ярко раскрашенная ракета, к открытой дверце которой вела железная лесенка. Вид у ракеты, чего уж скрывать, был не ахти какой, и вообще она походила на ту, которую я недавно видел во сне про конец света. Но сон был какой-то путаный, и к ракете я не особенно присматривался, так что теперь почувствовал разочарование.
— Je suis, tu es, il est[1], — зашептала рядом со мной Майка.
— Что, что?
— Ничего. Повторяю французские слова. Ужасно скучно так сидеть.
— Я тоже по-другому все себе представлял.
Но тут поднялась дикая суматоха. Камеру открыли, кто-то к ней бросился, но тут же был отогнан режиссером, который самолично спрятался под черную фланелевую тряпку и, яростно сплевывая, прилип к видоискателю. Нами занялся Щербатый, призвавший на помощь Щетку и бледного Нико. Они построили нас в колонну и заставили одного за другим входить по железным ступенькам в ракету. Оказалось, что за передней стенкой ракеты ничего нет. Нужно было просто протиснуться в дверцу и спрятаться за фанерный лист, испещренный немецкими надписями времен последней войны. Возглавлял шествие неизменно Щетка, заменявший Хозяйку, которая, видно, считала ниже своего достоинства участвовать в освоении. Щетка довольно похоже ее изображал, а в перерывах объяснял нам, что фильмы с участием детей или животных делаются дольше обычного: правила разрешают уменьшать дневную норму. Мы не знали, радоваться нам или обижаться. Бледный Нико с первого же раза грохнулся в тесном закутке за ракетой.
— На Западе такое было бы немыслимо, — ворчал он, отряхиваясь от пыли. — Помнишь декорации в «Мести марсиан»?
Но Щетка уже снова формировал колонну. И так мы топали взад-вперед раз, наверно, пятнадцать. Режиссер, он же Лысый, он же Плювайка, все время переставлял камеру с места на место, грубо нами командовал, перестраивал и в конце концов заставил ходить даже Хозяйку. И она маршировала с нами, не снимая тулупа.
Я старался держаться поближе к Майке, но режиссер вдруг завопил:
— Этот черный, как его там, ну тот, в черном скафандре, чего он лезет вперед? Я же сказал: в конец!
И Щетка отправил меня в конец.
— Помни, Гжесь, ты отрицательный персонаж, усек?
— Халтурщики, — презрительно буркнул бледный Нико. — В приличной студии они бы в лучшем случае минералку разливали.
Я догадался, что он имеет в виду постановщиков, а не нас. Щербатый тем временем стал выкрикивать приказания через большой мегафон, и тут уже начался настоящий кавардак. Дака отказывалась подниматься по лесенке, котенок испугался самолета и бросился наутек в глубь аэродромной пустыни, ракета накренилась набок, девчонки, вопя благим матом, плюхались на твердый фанерный пол. А режиссер уселся возле камеры, обхватив руками свою тяжелую голову. И даже перестал плеваться.
Тогда к нему робко приблизился сценарист и, задумчиво протерев очки, сказал, как будто обращаясь в пространство:
— А мне эта декорация нравится. Я так себе и представлял ракету.
— Конечно, одному вам все нравится! — завопил режиссер. — Вы свои денежки получили и успокоились. А я должен из этого навоза слепить конфетку.
Вообще-то он выразился крепче, но это неважно. Сценарист побледнел.
— Надеюсь, вы не мне это говорите? Режиссер вскочил как ужаленный.
— А кому я говорю? Кто это сочинил? Может, Шекспир, может, Эдисон или Васко да Гама?
— Я получил премию издателей, — ледяным тоном произнес сценарист.
— А у меня в кармане телеграмма из Голливуда. Я могу в любой момент туда полететь и зарабатывать настоящие деньги на классных текстах. — Режиссер схватился за голову. — Люди, что я тут делаю, зачем мучаюсь в этой дыре?
Конечно, он и на этот раз выразился более энергично, но я не вижу необходимости повторять вам все дословно. На вопрос режиссера, впрочем, никто не ответил. Только около ракеты вдруг загремели страшные взрывы, и космический корабль скрылся за черными клубами дыма.
— Стоп, стоп! — взвыл режиссер. — Что за кретин устраивает тут пальбу?
Прибежал запыхавшийся Щербатый и отрапортовал, как начальник штаба главнокомандующему:
— Пиротехник пробует эффекты старта.
— Зачем, для чего? — затопал ногами режиссер. — Кто ему велел? Он же детей покалечит.
— Я думал, пан режиссер…
— Только не думайте, умоляю.
Между тем пиротехник, лысоватый блондин, с лица которого не сходила странноватая, двусмысленная, самодовольная ухмылка, торопливо протиснулся между нами и, спрятавшись за нашими спинами, стал приводить в порядок свое хозяйство. Я увидел деревянный ящик, набитый блестящими капсюлями и золотистыми проводами. Капсюли были большие; такими — в каком-то озарении подумал я — можно запросто поднять в воздух кубометр земли или разворотить средней толщины стену…
И как бы невзначай приблизился к этому ящику. Сделав вид, что устал стоять, присел возле него на бетон и запустил руку в кучу скользких детонаторов.
— Ой, голубчик, — внезапно послышался голос пиротехника. — Ручки чешутся?
Я быстро отдернул руку, а пиротехник противно ухмыльнулся и заговорил нараспев:
— Ты знаешь, что одна такая конфетка может оторвать тебе лапку по самый локоток?
— Фу, как не стыдно такие страхи при детях… — одернул его хозяин котенка.
— Не указывайте, что мне говорить, уважаемый. Когда мы снимали «Чувства и граната», я в одной лесной сцене подсыпал чуть лишку пороха…
— Замолчите, — рявкнул опекун Пузырика.
Пиротехник опять ухмыльнулся с пугающим самодовольством и стал запирать ящик на большой и ржавый висячий замок.
— Nous sommes, vous etes, ils sont[2], — снова забормотала Майка.
— Что, что? — спросил я.
— Повторяю спряжения. Посиди со мной, а то этот Дориан все время на меня пялится.
Я сел рядом и стал смотреть, как Майка тихонько, точно молитву, шепчет французские слова. Я смотрел и думал, что, собственно, все в мире иллюзорно и незачем огорчаться из-за каких-то вымышленных неприятностей. И даже пожалел, что так долго отказывался произносить ее имя, ждал комету и внушал себе, будто люблю эту бедную акацию.
