— Быстрее, жаль время терять, — заторопил меня Себастьян. — Скоро стеменеет, а нам еще идти и идти.
Я украдкой оглянулся. Цыпа, прислонившись к шершавому бревну, из которого был сделан крест, вопил нам вслед дурным голосом:
— Дайте взаймы пятьдесят грошей! Ах вы скряги, скупердяи, жадюги, скопидомы, сквалыги, жмоты, эгоисты паршивые! Не дадите — так прокляну, что вам земля покажется с овчинку!
Мы опять свернули налево. Дорога спускалась вниз, к реке, неслышно бегущей в зарослях ольшаника. Потом мы взобрались на пригорок, но река по-прежнему оставалась рядом. Мы ощущали ее прохладу, ее илистый запах.
— Мне они снились, — сказал я, с трудом переведя дух.
— Кто? — спросил Себастьян.
— Ну, эта белая девочка и он.
Дог, не ответив, зашагал еще быстрее. Мы пересекли луг, весь в дымке белого пуха, и увидели золотистую усадьбу.
На этот раз Себастьян описал большой круг, и мы подошли к усадьбе сзади. Где-то за спиной урчал невидимый пивоваренный завод. Железная ограда тут была запущенная, во многих местах не хватало прутьев, и их заменяли небрежно вставленные доски.
Себастьян толкнул одну из досок, на которой я заметил глубокие царапины, вероятно от его когтей. Значит, он не раз здесь бывал. Но когда и с какой целью, я все еще не знал.
Мы пролезли через дырку внутрь. В густом малиннике стрекотали серебристые сверчки, видно превосходно себя чувствовавшие в такой жаркий летний день. Между кустами пауки растянули свои прозрачные сети. Себастьян вдруг зафыркал, стал тереть передней лапой нос. Но это мало помогло. Крепкий запах малины его одолевал. В конце концов ему пришлось остановиться и основательно вычихаться.
— Ох, бляха муха, — бормотал он в коротких промежутках между чихами. — Понимаешь, старик, у меня сенная лихорадка. Весной и в начале лета, когда все цветет, я иногда просто подыхаю. Ну, еще два разочка. Апчхи, апчхи.
Платок у него, разумеется, отсутствовал, хотя в прошлой жизни он был английским лордом. По рассеянности вытерев нос крапивой, Себастьян довольно грубо выругался.
— Тсс, тихо, — прошипел он, хотя я стоял не шевелясь. — И смотри под ноги, здесь могут быть силки или капканы.
Рядом с дерева сорвалась какая-то птица. Она летела навстречу заходящему солнцу, и я не мог разобрать, ворона это, галка или фазан. Так или иначе, птица была большая и на фоне красноватого зарева казалась совершенно черной. И тут мы услыхали негромкий выстрел. С птицы посыпались черные перья, она стала заваливаться на одно крыло, а потом камнем полетела вниз. За кустами малины раздался глухой звук, точно кто-то шлепнул ладонью по нескошенной луговой траве.
— Это он, — тихо сказал Себастьян, и я сразу догадался, о ком речь. — Осторожно, на цыпочках, старик. Как бы нам не влипнуть.
Мы прокрались на зады усадьбы. Я увидел старый замшелый колодец с большим колесом и трухлявые ступеньки, ведущие на покосившуюся деревянную веранду с выбитыми стеклами. Это была северная сторона дома; солнце наверняка никогда сюда не заглядывало. Огромные древние каштаны сплошной стеной заслоняли небо. На черной холодной земле не росло ни травинки.
— Рискнем, старик? — вполголоса спросил Себастьян.
— Угу, — буркнул я.
Шкура на спине пса-изобретателя мелко дрожала, будто его облепила туча комаров. Но на самом деле он дрожал от волнения.
— Go ahead! — зарычал Себастьян и толкнул меня костлявым боком.
В несколько прыжков мы взлетели на веранду.
— Что ты сказал? — спросил я, отдышавшись.
— Ничего особенного. Так, вырвалось по-английски. Быстрей, старик, не будем терять время.
Мы осторожно вошли в просторные темные сени. Себастьян, видно, искал дверь: я услышал, как он тычется мордой в стену. Наконец что-то скрипнуло. Мы увидели квадратную комнату с алтарем и восковыми свечами. Вероятно, это была усадебная часовня. На разостланных на полу соломенных подстилках лежали зеленые недозрелые помидоры. Под окном с разноцветными стеклами стояли корзины, полные ранних яблок, кажется бумажного ранета.
Мы бесшумно протиснулись в приоткрытую дверь напротив входа в часовню и очутились в большой гостиной. С потолка свисала огромная люстра. Кроваво-красные подвески легонько вздрагивали, словно от дыхания спрятавшегося в темном углу великана. На столе красного дерева спал котенок. Наверно, в эту минуту ему приснилась большая собака, потому что он зашевелил ушками и, не открывая глаз, обнажил тоненькие клыки.
Из гостиной мы вошли в кабинет, пропахший табачным дымом и лавандой. На стенах висели старые фотографии, барометры, коллекция финских ножей, отделанные серебром двустволки. Из стоящего на письменном столе сосуда торчал пучок разноцветных перьев, вероятно подстреленных в парке птиц. Рядом лежал открытый анатомический атлас. Я увидел страшную фигуру человека с ободранной кожей, обнаженное сердце в очерченной красным школьным мелком рамке и около этой рамки жирный восклицательный знак. Поперек атласа белела тоненькая шпажка для игры в серсо.
Себастьян тоже с испугом смотрел на этот атлас и белую шпажку.
— Она здесь, рядом. В соседней комнате, — услышал я вырвавшееся из его сдавленного горла шипение.
Я видел, что Себастьян страшно нервничает. По мягкой лоснящейся шкуре то и дело пробегали судороги — казалось, дог пытается стянуть ее через голову, точно толстый свитер. Черные губы комично дрожали, левый глаз непрестанно подмигивал. В этом было что-то ненормальное. Еще одна странная загадка.
Неверным шагом Себастьян подошел к дубовой двери и прижался к ней носом. Я понял, что он осторожно толкает дверь, постепенно усиливая натиск. В конце концов, должно быть, образовалась щель, потому что пес приложил глаз к дубовому орнаменту чуть повыше дверной ручки. И застыл с нелепо поднятой, конвульсивно подрагивающей лапой. Впечатление было такое, будто Себастьян нежно поглаживает какой-то драгоценный предмет. Где-то за окном гомонили ласточки.
Я коснулся спины Себастьяна. Она была мокрая.
— Чего ты там видишь? — шепнул я.
Но он и не подумал уступить мне место. Наоборот, еще крепче прижался к двери своей огромной башкой.
Тут в предвечернюю тишину вкралась приятная мелодия, казалось наигрываемая на одной тоненькой струне. Пес-изобретатель задрожал всем телом.
Я нагнулся и под его горячей мордой заглянул в щель. И вот какая картина представилась нам с Себастьяном в тот день за час до захода солнца.
В большом кресле-качалке сидела девочка в белом. На ней было то же самое платье, те же носки, те же туфли, даже лента в темных волосах та же самая. И вообще все точно такое, как в прошлый раз, у ограды парка; могло показаться, что не было ни визита Цецилии, ни школы, ни предсказания конца света — словом, что мы с ней никогда не расставались, что прошла лишь одна минута и она едва успела добежать от железной ограды до своей комнаты, на стенах которой плясали мелкие зайчики отраженного света.
У этой девочки, у Эвуни, были очень темные, пожалуй, даже черные волосы. Я их хорошо разглядел, когда она наклонила голову, рассматривая на свет какие-то стеклышки в рамочках, наверное диапозитивы. Глаза у нее были светло-зеленые, а брови — очень черные. В целом лицо, включая рот, казалось цыганским или, во всяком случае, восточным. Вероятно, такие лица были у одноклассниц моего отца, который родился где-то на Востоке и до сих пор тоскует по тем далеким краям.
Тихая музыка смолкла, и Эвуня, не отрывая глаз от диапозитива, свободной рукой нашарила деревянный швейцарский домик, стоявший на этажерке. Приподняла крышу домика, мы на секунду увидели крошечную мебель и малюсенькую лестницу, но Эвуня тут же закрыла крышку. И швейцарский домик начал наигрывать негромкую мелодию, а я догадался, что это старинная музыкальная шкатулка.
Пока я сидел на корточках под дверью, у меня затекла нога и по ней забегали мурашки; я хотел
