— Покрепче привязывай, плавать не придётся.
— Что у вас тут случилось? — раздражённо спросил я.
— Холера.
— А на реке говорят — чума.
— Хрен редьки не слаще, — махнул рукой сторож и пошёл к берегу.
В родном городке внешне всё было спокойно, но непривычно безлюдно. Жители старались больше сидеть по домам и меньше встречаться друг с другом. Через день я уже жил с тем же беспокойством, и даже страхом, что и все страхом ожидания возможной страшной болезни. Как всегда официальные власти, боясь ответственности за дальнейшие события, действовали по принципу «чем меньше знают, тем лучше». Однако это приводило к обратному результату слухи росли с каждым днём, и чем дальше, тем они становились страшнее. Говорили, что всё началось с Астрахани, что там что-то копали и… выкопали, а теперь Это распространяется по области. Будто бы в Астрахани мор, что люди умирают прямо на улицах, а тела их собирают в кучи и сжигают. Что зараза уже появилась в посёлке на противоположном берегу, и все ходы и выходы из него перекрыты войсками. Началось жаркое лето, и любая госпитализация с дизентерией рассматривалась, как начало эпидемии. Слухи слухами, а кордоны стояли на железнодорожных вокзалах и речных пристанях. Выезд людей из запретной зоны был закрыт, письма на отправку не принимали, междугородняя связь для большинства населения отсутствовала. Тысячи и тысячи людей были изолированы от внешнего мира. Многие «пустились в бега», стремясь степью, пешком, в обход кордонов, вырваться за пределы области. Не имея опыта, страдая от жажды, теряя ориентировку в степи и выбившись из сил, они мечтали лишь об одном — выйти на железнодорожное полотно. Здесь их подбирали, почти без чувств, и отправляли обратно. В Волгограде, на вокзале, царило столпотворение — желающие вернуться к себе домой в Заволжье уже неделю томились здесь, раздираемые чувствами переживаний за судьбу своих родных и близких.
Моя жена с сыном, оставшаяся погостить у матери, не имея от меня никаких известий, кинулась на вокзал. Через трое суток ей удалось попасть в карантин, который напоминал собой лагерь для — заключённых. Прошло семь дней, и их отправили на речном теплоходе в Ахтубинск. Встречающие собрались на пристани, со слезами и надеждой глядя на «первую ласточку» из внешнего мира, пришвартовавшуюся у причала. Прибывшие на теплоходе, в основном это были женщины и дети, столпились у одного борта и махали нам руками, улыбаясь и плача одновременно. Со стороны это зрелище очень напоминало сцены из кинокартин о тяжёлых страницах истории нашей страны. Вдруг подъехали автобусы. Солдаты с автоматами быстро, двумя шеренгами, образовали коридор, по которому прибывших без задержки провели прямо в машины. Никому ничего не объяснили, и толпа, кто как мог, кинулась вслед отъезжавшим. Оказалось, их ещё раз поместили в карантин на семь дней.
Только осенью стала спадать напряжённость, уменьшились ограничения по передвижению. Но и в это время на «большой земле» ещё боялись нас, «холериков». Мне с напарником было приказано перегнать два самолёта МиГ-25 на аэродром под городом Смоленском. После подготовки к перелёту нас отправили в казарму и приставили часового «на семь суток». Вышел срок, часовой ушёл, и мы, с недоумением посмотрев на открытую дверь, пожали плечами и отправились готовиться к вылету. Никто нас не осматривал. Видимо, медицина была уверена, что мы — здоровые ребята.
Мой напарник не любил долго ждать, поэтому выбрал высоту на эшелоне сверхзвукового потолка, т.е. выше 20 км.
— Через двадцать минут я без помех буду на месте, — объяснил он мне, одеваясь в высотное снаряжение.
Я полетел позже, но «как все люди» — на дозвуковой скорости. Во второй половине пути диспетчер вдруг стал обеспокоенно спрашивать, откуда я вылетел, да куда направляюсь. Почуяв недоброе, я изобразил частичный отказ радиосвязи и через минуту вышел из его зоны. После посадки, заруливая на стоянку, я не обнаружил самолёта моего напарника.
— А где самолёт, который прилетел первым? — уверенным тоном спросил я у техников.
— Какой самолёт? — удивились они. — Вы — первый.
Сильно обеспокоенный за судьбу своего товарища, я побежал к диспетчеру, но он ничего не знал. Пока дозванивался до Москвы, перебрал в уме все возможные отказы, из-за которых можно не долететь. На центральном командном пункте мне ответили:
— Поступила команда немедленно посадить вас на ближайший аэродром.
— Зачем?!
— Чтобы пропустить через семидневный карантин.
— Но мы уже отсидели его до вылета!
— Сочувствую, Вашего напарника нам удалось посадить на аэродром под Воронежем. А у Вас, кстати, что, радиосвязь отказала?
— Да, да, да, — поспешил подтвердить я, — связь была неразборчива.
— Понятно, мы сейчас позвоним, чтобы там, на месте, для Вас всё организовали.
От возмущения у меня даже не нашлось слов, чтобы послать «заботливого» оперативного дежурного куда-нибудь подальше. Глубоко вздохнув, ответил уже спокойным тоном человека, не допускающего по отношению к себе никаких подозрений:
— Спасибо, не надо, здесь успели побеспокоиться.
На вопросительный взгляд диспетчера я уверенно ответил, что с напарником всё в порядке, а мне необходимо срочно возвращаться на базу. Через пять минут меня из гарнизона словно «ветром сдуло».
Глава IX
Ушёл в историю «ракетчик номер один», наступила пора брежневского правления, и политика в отношении авиации изменилась к лучшему. В конструкторских бюро и НИИ активизировалась работа не только по созданию новых комплексов вооружения, но и по модернизации уже созданных, что, естественно, выливалось в нарастание объёма испытаний. Эту тенденцию, к тому же, подталкивали политические события в Египте. Особенно интенсивные работы велись по модернизации МиГ-21: улучшались характеристики вооружения, расширялись манёвренные возможности, повышалась на период ведения воздушного боя его тяговооружённость, увеличивался запас топлива. В Средней Азии, вблизи населённого пункта Мары, был создан Центр по переподготовке лётного состава, отправляемого в район боевых действий. По сравнению с обычными строевыми частями здесь резко повышались требования к условиям ведения воздушного боя, снимались многочисленные ограничения. К тому же подготовка велась в сжатые сроки, и всё это не могло не сказаться на безопасности полётов. Получив команду, срочно убыл в Мары И. Гудков для оказания помощи вместе с инструкторами Липецкого Центра ВВС в выполнении интенсивного маневрирования на предельно малых высотах. Улетел и… не вернулся. В контрольном полёте на МиГ-21 на высоте сто метров обучаемый, закручивая вираж с максимальным угловым вращением, «перетянул», и самолёт вышел на режим сваливания. Как инструктор Гудков, вероятно, передоверился уже достаточно опытному лётчику, а когда вмешался, было уже поздно. Всё та же тупиковая ситуация: ни высоты, ни скорости. Не спасал даже двигатель, работавший на форсаже. Не оставалось времени и на принятие решения о катапультировании. Психологически, когда в самолёте сидят двое, такое решение всегда даётся непросто. В данном случае своевременное вмешательство в управление означало не упустить ту секунду, вернее, долю секунды, которая могла бы оставить «за спиной» то трагическое, после которого нет возврата назад.
В конце 1960-х и в начале 1970-х годов на испытания стали поступать первые опытные самолёты Су- 15, МиГ-23, Су-17, Су-24. Су-15 имел определённые преимущества в сравнении с находящимися на вооружении перехватчиками ПВО, как бы объединяя в себе достоинства Як-28П в бортовом вооружении и Су-11 в лётно-технических характеристиках. Однако высокая удельная нагрузка на крыло и отсутствие эффективной механизации крыла значительно увеличивали взлётно-посадочные скорости, а, следовательно, и потребные размеры ВПП. Дальнейшая его модификация — Су-15ТМ — уже имела РЛС и ракетное
