Джонни сказал, что не хочет находиться поблизости, когда она будет разговаривать об этом с Реймондом. Он сбежал в город, где, что ни говори, у него было много работы.
Той ночью Реймонд поздно вернулся домой. Мать ждала его. На ней был фантастически красивый китайский халат. Оранжево-красный, с высоким черным воротником эпохи королевы Елизаветы, который обрамлял голову, подчеркивая блеск золотистых волос. Так часто изображают злобных ведьм, но Элеонор выглядела в этом халате очень красивой, очень доброй. А как восхитительно от нее пахло, когда Реймонд вернулся домой, притащив следом за собой страх, и обнаружил, что мать ждет его, несмотря на позднее время.
Она сидела, словно богиня из магазина «Товары почтой», безмятежная, как звезда на рождественской елке, бесстрастная, как присяжные, чистя зубы своей власти шелковой нитью его радости, грязня ее, разрывая на клочки и рассчитывая вскоре выбросить. С каждым мгновеньем она все больше и больше напоминала тех двухмерных женщин, которых изображают в рекламе полировки ногтей, и Реймонд хотел убить ее за все эти страшные годы, но сейчас было уже слишком поздно.
— Что, черт побери, тебе нужно, мама?
— Удивительно вежливое приветствие в половине четвертого утра.
— Сейчас четверть третьего. Чего ты хочешь?
— Да в чем дело, милый?
— Меня просто трясет от мысли находиться наедине с тобой, после всех этих лет.
— Ладно, Реймонд. Да, я деловая женщина. Думаешь, я работаю, работаю, подрываю свое здоровье, и все только ради себя? Нет, я делаю это для тебя. Я расчищаю место для тебя.
— Пожалуйста, не делай этого для меня, мама. Делай для Джонни. Ничего худшего я ему и пожелать не могу.
— Хуже того, что
— Неужели? И что же ты имеешь в виду?
— Я говорю об этой маленькой коммунистической сучке.
— Заткнись, мама! Не смей говорить об этом! — голос Реймонда сорвался на визг.
— Тебе известно, кто такой Джордан? Ты хочешь погубить Джонни?
— Не понимаю, о чем ты. Я хочу спать.
— Сидеть!
Он замер на месте, рядом с креслом. И опустился в него.
— Реймонд, они живут в Нью-Йорке. Вы все равно скоро расстанетесь.
— Я хочу найти работу в Нью-Йорке.
— Тебе предстоит идти в армию.
— Следующей весной, так это не считается.
— Почему?
— Может, до следующей весны я вообще не доживу.
— Ох, Реймонд, пожалуйста, не говори такие ужасные вещи!
— Никто ведь не даст мне письменную, стопроцентную гарантию, что я проживу еще хотя бы неделю. Эта девушка существует здесь и сейчас. Черт возьми, какое мне дело до политических взглядом ее отца, так же, как и до твоих, если уж на то пошло? Мне есть дело только до Джози… Понятно?
— Реймонд, если бы сейчас шла война…
— Ох, мама, пожалуйста, не говори такие ужасные вещи!
— … и тебе вскружила бы голову дочь русского шпиона, разве ты не ждал бы, что я стану возражать, стану умолять тебя прекратить все это, пока еще не поздно? Ну, так знай — сейчас идет война. Это «холодная война», но с каждым днем она становится все яростней, и в конце концов каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в нашей стране будут вынуждены встать и открыто заявить, на чьей они стороне — справедливости и свободы или Томасов Джорданов, которых у нас развелось немало. Если хочешь, завтра же мы с тобой поедем в Вашингтон, и я покажу тебе документальное доказательство того, что этот человек на стороне зла и что он готов на все, лишь бы зло победило…
Такова была суть ее разглагольствований. Мать Реймонда начала его обрабатывать примерно в три часа утра и не отставала ни на шаг. Куда бы он ни шел, она неотступно была рядом и говорила, говорила, говорила, главным образом, об Американской Мечте и о важности текущего момента. Она вытаскивала на свет набившие оскомину штампы, застрявшие в памяти из речей в честь Четвертого Июля и старых передовиц, типа: «Красная угроза», «Свобода, Независимость и Америка, какой мы ее знаем», «Полиция Нравов и спасение цивилизации».
Наконец, в десять минут одиннадцатого на следующее утро Реймонд, значительно потерявший в весе этим летом и в последние три недели испытывавший постоянное, крайне изматывающее нервное возбуждение, начал сдавать позиции. Он кричал и бесновался, умолял и плакал, хныкал и рыдал, но все это было не более чем проявление слабости, и мать встречала каждое из них новым словесным напором. Час за часом сын слабел и физически, и психологически, и ее безграничная сила медленно, но верно просачивалась сквозь его защиту. В конце концов, до Реймонда дошло, что, только отказавшись от Джози, он сможет немного побыть в тишине и поспать. Мать заставила его выпить четыре таблетки снотворного, уложила в постель, укрыла одеялом, и он проспал почти до шести вечера, но даже тогда чувствовал себя слишком слабым, чтобы встать.
Его мать ложиться не стала. Вместо этого она забралась сначала под холодный душ, потом под горячий, в качестве утешения ввела себе в вену на левой руке приличную дозу морфия (недаром Элеонор всегда носила одежду с модными длинными рукавами) и села к пишущей машинке, чтобы состряпать маленькую записочку от Реймонда к Джози. Она переделывала ее трижды, для полной уверенности, но, закончив, не сомневалась, что все как надо. Подписавшись его именем, она заклеила конверт. Оделась, села в пикап и поехала прямо к дому Джордана. Джози не было — по поручению отца она ушла на почту; но сенатор оказался на месте. Мать Реймонда заявила, что им необходимо поговорить, и он пригласил гостью в дом. В шесть часов тем же вечером Джорданы упаковали свои вещи и покинули домик на озере.
Джози, которая влюбилась в Реймонда не меньше, чем он в нее, а может, даже и больше, поскольку была здоровой, нормальной девушкой, так никогда и не поняла, почему все кончилось. Отец сказал ей, что этим утром Реймонда призвали в армию; он позвонил, но успел лишь сказать, что не может встретиться с Джози, и попрощался. Отец прочел то самое, написанное матерью Реймонда ужасное письмо, содрогнулся с ощущением, что его вот-вот вырвет, и сжег послание. Мать Реймонда объяснила сенатору, что, несмотря на их личные разногласия, она не может допустить, чтобы такая прекрасная девушка как Джози пострадала из-за Реймонда, который вводит ее в заблуждение. Дело в том, продолжала она, что Реймонд гомосексуалист и, в некотором роде, дегенерат. Для прелестной, милой девушки будет гораздо лучше, если она как можно быстрее забудет о нем.
VI
В феврале 1953 года, спустя чуть больше двух месяцев после увольнения из армии, Реймонд получил работу в качестве репортера-наперсника — привратника башни из слоновой кости Холборна Гейнеса, известного международного политического обозревателя «Дейли пресс», в Нью-Йорке. Это стало следствием: (1) телефонного звонка главного редактора «Джорнал» Джо Давни главному редактору «Дейли Пресс»; (2) взаимоотношений мистера Гейнеса с миссис Джон Йеркес Айзелин, которой он восхищался как обладательницей одного из лучших политических умов в стране, хотя и несколько ее недолюбливал, и (3) получения Почетной медали.
Мистер Гейнес, человек лет шестидесяти восьми — семидесяти, в любое время года надевал под рубашку шелковый шейный платок, постоянно и в весьма больших количествах употреблял голландское пиво, от которого, однако, не полнел и не выглядел сонным, и находил практически все события, случившиеся в политике, от восхождения Цезаря до падения Адамса Шермана, весьма занятными проявлениями нашей цивилизации. Изучая детальные отчеты — из числа тех, которые никогда-не-будут-
