На Красной площади небольшая толпа. Десяток беспризорников глазеют, как пожарники пробуют новый насос. Ух как дала вверх струя! Пацаны радостно вопят, пытаются попасть под брызги. Вот дураки, прохладно еще! Впрочем, если они за зиму не померли, ничего с ними теперь не будет.
За пожарными наблюдают два бородача. Это они на своих битюгах привезли сюда насос. Мишка краем уха слышит их густое бурчанье: считают, спорят про какие-то конедни… Гужевая повинность, куда денешься. Не все же вам на «дутиках» катать веселых господ. Эти сытые рожи надо бы куда-нибудь в Пугачев отрядить, пусть продукты для столовых возят. А то перебои страшные — нет лошадей, бездорожье.
Унылая очередь у колонки. Старики, женщины, дети. Другая очередь — в три-четыре раза длинней, змеей завернулась — у керосиновой лавки… У закрытых дверей распределителя застыла молчаливая толпа. Скоро откроют, начнут выкликать. Несладко приходится самарцу…
Вот и главный подъезд Белого дома. Красный флаг, белокаменные чаши над фасадом, колонны, крыльцо с балконом. С него и сейчас выступают ораторы. На 12 марта, на 1 мая, 7 ноября… Где же газетный стенд с «Коммуной»? Да рядом же!
Синеватая тучка — маленькая, грех один, а не тучка — наползла на солнце. А как сразу почувствовалось — брр! — что еще только начало апреля. Мишка сунул руки в карманы, втянул голову в плечи и уставился в газетную витрину. Мельком заметил цену: ого, девять тысяч рублей стоит номер! Казалось бы, не так давно, на Новый год, провели реформу дензнаков: вместо десяти тысяч — один рубль. И что? От нулей все равно в глазах рябит. Дороговизна все растет. Как стоил год назад билет в Струковский сад сто тысяч, так и сегодня он не дешевле. Новыми-то деньгами! Прошла реформа, но опять только и разговоры, что о «лимонах». Восемь тысяч рублей — отправить письмо, три тысячи — открытку… Тьфу!
Он углубился в газету. Пробежал глазом международные вести, порадовался, что не только в России, но и на Украине успешно идет кампания по изъятию церковных ценностей. Почитал критику в адрес постоялых дворов на набережной: всюду кучи навоза, нет ни нар, ни вентиляции, ни кипятка. «Навозный Монблан на углу Арцыбушевской и Рабочей» — гласил черный заголовок. Что за Монблан такой? Еще чего? Цены на рынке: пшеница — шесть миллионов пуд, ржаной хлеб — сто двадцать тысяч фунт… На последней странице интересное: списки исключенных из рядов РКП(б). Надо, надо прочитать, а вдруг кто из друзей- знакомых вычищен из партии? Так, так… Мишка легко проскакивал взглядом незнакомые фамилии, цепляясь лишь за причину исключения: за пьянство, за партпассивность, как балласт, как шкурника, как примазавшегося, как неустойчивого… Нет, к счастью, знакомых фамилий в списке не было.
Но до чего много стало в «Коммуне» торговой рекламы! Огромные объявления фруктово-бакалейного объединения «Марсель», магазина товарищества «Культура»… На полстраницы размахнул извещение о своих пиджаках, пальто, пыльниках «Мосторг»… Ну, этот пусть, госторговле давно пора дать бой нэпманам. Мишка наизусть помнит слова Ленина на недавнем XI съезде партии: «Научиться хозяйствовать, научиться торговать»… И еще слова, которые Ягунину особенно пришлись по сердцу: «Дальше назад мы не пойдем…» Правда, Ильич их не на съезде сказал, а когда выступал на фракции… Кажется, фракции металлистов.
Хорошо прочитать такое: отступление перед НЭПом кончилось!.. На душе становится бодрее. Однако же который час? Опоздать к Булису он, конечно, не опоздает, но успеть бы еще в детдом.
Мишка приглядел прилично одетого совслужащего, который вышел из подъезда губисполкома, и справился о времени. Тот с почтением оглядел шикарного командира, достал из кармана луковицу, щелкнул крышкой.
— На моих, товарищ, ровно одиннадцать сорок, — сказал он молодцевато, по-военному, видно, подделываясь под Мишку.
Сколько же осталось? Пятьдесят минут. Вполне! Стараясь не шлепать по лужам, позванивая шпорами, Ягунин пошел по Саратовской. Миновал костел. Паперть его была забита играющими в «орлянку» беспризорниками, к которым — Мишка видел, а они еще нет — через улицу решительно направлялся милиционер. Когда проходил мимо столовой АРА, невольно замедлил шаг. Толпа густо облепила железную решетку, которая оградила на расстоянии нескольких метров вход в столовую. Решетку, видно, сняли с чьего-то богатого палисадника, она была с калиткой и врыта крепко. У калитки стояли два дюжих дядьки. Они строго проверяли и отбирали талоны на питание. Пускали людей в столовую группами — человек по восемь.
Толпа тонко чувствовала приближение момента, когда запустят счастливцев. Стоило появившейся на пороге румяной подавальщице крикнуть «давай!», как начиналось невообразимое.
— Какие еще документы?! Какие документы! — надрывался кадыкастый дядька, напирая на одного из сторожей. — Ты на нас погляди, какие мы! Вот тебе документы!!
Второй сторож зорко следил, чтоб ни один из пацанов не перелез через решетку. Он все ходил вдоль нее, как сутулый медведь в клетке зоосада, и хмуро поглядывал на голодную публику.
— Дя-ядь! Хоть ложку щей пусть она вынесет, дя-я-ядь!
— Товарищ, я потеряла талон, товарищ, послушайте же!
— Воды им жалко, даже воды! — кричала растрепанная девица с синюшным лицом. — Я у них воду просила, которая после мойки котлов, а они… а они… — и во весь голос захлюпала.
Столовая осталась в полуквартале позади, а все еще доносились до Мишки крики, ругань, плач… «И ведь воруют у таких, подлецы, — на ходу шептал он, сам того не замечая. — На базарах колечки покупают, шубы… Эти столовки нам бы почистить… Так, чтоб вверх тормашками оттуда полетели…»
Он понимал, что не очень-то справедлив. В столовых работало немало честных и добросердечных людей. Но попробуй-ка сохрани спокойствие и объективность, когда видишь такое.
«Нет, — решил Мишка, — сначала надо бы показаться в губчека… Фу ты, опять забыл: в ГПУ!» Может, и правильно ликвидировали чрезвычайки, не Мишке судить. Феликс Эдмундович зря бы не поменял ВЧК на ГПУ. Но… жалко, звучит как-то не так, непривычно. Ге-пе-у… Ну, что это? Вот ЧК — это да! Это для всего народа было словом из слов.
…Его узнали не сразу. Чугров, подставив розовую плешинку солнцу, с интересом, но и только, смотрел на приближающегося к зданию ГПУ невысокого щеголя в крутых галифе, модных сапогах и шикарнейшей кожанке.
«Не наш. Определенно из Москвы. Проверяющий», — решил было Сергей, но незнакомец вдруг помахал ему рукой и…
— Братва! — гаркнул Чугров, вбегая в дежурку. — Мишка Ягунин собственной персоной!
Кто был на первом этаже, все высыпали навстречу. На Мишку набросились с улюлюканьем. Его тискали, над ним подшучивали, жали полы куртки, проверяя качество кожи, и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Отвечать сразу на все вопросы не было, конечно, никакой возможности.
Чуть позже, в милой сердцу дежурке, сняв фуражку и кожанку, Мишка, дуя пустой чай стакан за стаканом, вдоволь нарассказывал, как гоняли они с войсками комбрига Уварова и конницей товарища Турушева Атаманскую дивизию и как в конце концов рассеяли ее. Так что теперь банды Серова в природе нет. С тем и вернулся в Самару чекист Ягунин.
Ему тоже кое-что порассказали. О блестящей операции Яковлева-Семенова, взявшего под Новый год банду Самсона. И о трагической гибели того же дорогого товарища Яковлева-Семенова, которого провокатор Семочкин навел грудью на бандитские пули. Произошло это совсем недавно, и месяца не прошло. От руки бандита Соломина погиб арестовывавший его Сологубов, начальник третьего отдела. За Куровым, который разбойничает на подводах в пригородах, по-прежнему гоняются, чуть за хвост его не цепляют, а уходит… К расстрелу приговорили инспектора губрозыска Константина Михальского: он взял взятку 2 миллиарда 600 миллионов рублей от администрации первого эпидемгоспиталя. Да, всякие новости были, и которыми гордились чекисты, и от которых болезненно сжималось Мишкино сердце. Ему рассказали о бандах, ликвидированных в городе, о разоблачении учителя Ефима Кузьминых — эсера, который расстреливал при чехах красноармейцев и был недавно пойман чекистами с поличным. У него нашли ротатор, антисоветские воззвания, а под полом в домике на Аржановских дачах — пулеметы, наганы, штыки… Обнаружили в Самаре фальшивомонетчиков и даже целую базу с поддельными документами. Нашлась в городе и своя «Сонька Золотая Ручка»…
Важно приглаживая смоляной чуб, Чурсинов начал было повествование о том, как ему удалось изъять сто три пуда эсеровской литературы, три пуда гравюр царей и великих князей, а также толстенные, все в золоте, фолианты «Милость божья над царем» и «Законы о священных правах и преимуществах
