всегда. Но в сегодняшнем вечере было что-то особенное. Оно, это что-то, еще не проявилось, оно как бы только оформлялось из их дыхания, из напряжения касающихся локтей, из Шурочкиного взгляда, который она никак не могла и не хотела оторвать от Мишкиного лица.
Чье-то сердце билось громко-громко, как часы. Только вот чье?
— Миша, — прошептала Шура и, замерев, закрыла глаза. — Пожалуйста… поцелуй меня…
Она услышала, как резко шевельнулся Ягунин на стуле, и еще крепче сжала веки.
Прошла секунда… вторая… третья… Пятая!!
Гневные молнии вспыхнули в мозгу Шуры Ильинской. Самолюбиво вздёрнув подбородок, она распахнула глаза и… И, кто знает, возможно, и оплеуху, а уместней сказать — пощечину получил бы деревенский невежа, не будь сейчас он так растерян и бледен. Васильковые Мишкины глаза глядели на Шуру дико, словно бы девушка попросила ее не поцеловать, а по крайней мере укусить. Столько раз — знала бы ты, Шура! — он мечтал… да только… куда там… да разве ж можно ее… другое дело — это же не в Старом Буяне в хороводе… да на всю жизнь прогонит… и увидеться не велит…
Нет, не тот вид был в ту минуту у Мишки Ягунина, чтобы гневаться на него…
— Не бойся, целуй! — залившись краской — даже слезы выступили — шепотом прикрикнула на него Шурочка и, опять крепко зажмурясь, подалась щекой вперед.
— Эх-ма! — Обхватив ее шею и тонкие плечи обеими руками, он влепил ей — и не в подставленную щеку, а в точеные напрягшиеся губы — такой поцелуй-поцелуище, что девушка замычала, закрутила головой и, с силой оттолкнув Мишку от себя, возмущенно отпрянула. Тяжелый стул грохнул спинкой об пол, и они оба с испугом оглянулись на дверь.
— Что там упало, Шура? — послышался из гостиной голос Надежды Сергеевны.
— Ничего! — яростно крикнула Шура. Казалось, она готова была сейчас броситься на Мишку, как разъяренная рысь. А тот стоял возле стола с опущенными руками и понуро смотрел в пол. Он знал: произошло нечто ужасное, чего теперь никогда уже не поправить.
Они все стояли и молчали. Сколько ж можно?! Однако, возможно, именно это и было им нужно — вот так помолчать и охолонуть. Красные пятна на щеках девушки становились розовыми, да и глаза хоть и блестели, но уже помягче. Мишка поднял голову.
— Так я пойду, значит? — буркнул он, глядя в темный угол.
— Угу…
— Тогда пойду.
Однако не тронулся с места. Чего же он ждал, интересно?
— А мне по ордеру в магазине новое пальто дали, — с фальшивым оживлением вдруг сообщила Шурочка. — Как служащей Помгола.
— В распределителе… Ты говорила.
— Что с того — говорила, не говорила! Хочешь, провожу немножко? До площади?
— Хочу-у… — ошарашен но протянул Мишка.
— Тогда жди в прихожей!
Шура выскочила в соседнюю комнату, бросила скороговоркой матери: «Я пройдусь», укуталась ее платком и, взяв коптилку, бегом вернулась в кабинет. Довольно быстро нашла на полке нужную книгу: один из пятнадцати одинаково переплетенных в кожу томиков.
— Мам, коптилку сама возьмешь, ладно? — крикнула она. Выскочила в прихожую и сорвала с вешалки пальто. — Вперед, коммунары!
Та-та-та-та — мягко застучали ее ботинки по ступенькам.
— До свидания! — крикнул Мишка, обернувшись к комнатам, и с грохотом ссыпался по лестнице следом.
Редкие снежинки падали на них с неба и с деревьев. Они шли рука об руку к освещенной фонарями площади Революции, в центре которой виднелся не так давно опустевший постамент, и старались ступать медленно-медленно. Но… до площади было всего-навсего квартал.
— Помнишь, Миша, — таинственно начала Шурочка, — я как-то посмеялась над одним стихотворением Пушкина?
— Не помню, — честно признался Ягунин.
— Я критиковала такие строчки, вот послушай:
И быстро, чтоб Мишка не успел ничего сказать, закончила: — Знаешь, почему они мне не нравились? Потому что не понимала. А теперь понимаю.
Повернулась к Мишке, взялась рукавичками за воротник и прижала голову к его груди. Ему показалось, что он расслышал…
Нет, нет, это было бы слишком невероятным!
— Знаешь, — хрипло заговорил Мишка. — Я стану строителем. Я решил. Точка! Я всю Самару перестрою… Я ее знаешь какой сделаю?
— А я — доктором… — послышался невнятный голос Шурочки, уткнувшейся лицом в его шарф… — Как папа.
— Мы с тобой будем… — Мишка вдруг вздохнул. — Эх, учиться-то сколько мне! Пока тебя догонишь, ой-ой-ой, лет пять надо! А потом еще университет! Фу, холера чертова, долго-то как!
— Миша, не браниться! Договор! — строго сказала Шурочка. — Вот тебе книга, ты должен прочитать ее раньше, чем те, которые в твоих списках. Правда, я давно ее читала, но помню, что она ну как будто о тебе! Ты мой Мартин Иден, Миша!
— Какой такой твой Мартын? — помрачнел Ягунин.
— Героя книги так зовут, глупый! — Она беззаботно расхохоталась. — Миш, давай погуляем? Долго- долго погуляем, по всему городу.
— А комендантский час? — засомневался Ягунин.
— Чудак! Ты же в ЧК! Вот и скажешь: поймал, арестовал… Велел паспорт показать…
— А паспорта нету, — подхватил Мишка, — гони монету…
И они, со смехом затянув неувядаемого «Цыпленка жареного», зашагали прямиком через площадь.
Скомканное прощание
У Шурочки на глазах закипали слезы. Столько дел, а с девчонкой — просто беда!
— Клавдюша, золотце, ну глотни капельку, глотни же, — приговаривала Шура жалобно. Она пыталась разжать деревянной ложкой губы новенькой, чтоб влить ей в рот жиденькую пшенку. Шестилетняя Клавдия, совсем невесомое существо, потерявшееся в просторах ночной рубашки…. Сегодня утром деповские комсомольцы подобрали ее под лавкой на перроне. Глаза девочки смотрели на ложку с ужасом.
— Боюсь, тетенька… — плакала девочка. Тоненькая шейка плохо держала стриженную «под нуль» головку, но Клава упорно вертела ею: — Ой, боюсь, больно в животике будет! Ой, тетенька…
«Неужели я плохо остудила первую ложку? — ругала себя Шура. — Или пищевод уже не работает? Если сделает хотя бы два глотка, станет лучше…»
— Ты просто подержи в ротике, не глотай… Тогда не будет больно.
Девочка доверчиво подняла на нее глаза, такие огромные на маленьком ссохшемся личике.
— Не будет, да?
