легкие руки и преграждая путь…
Но человек в белых одеждах с удвоенной силой ударил по струнам и скрылся из глаз пленников по направлению к дворцу Гадеса…
И он вышел оттуда, гордый, сияющий славой, а за ним шла стройная, закутанная в фату, женская фигура. Победным счастьем гремели звонкие струны.
На краю зияющей пропасти чернела фигура Сизифа, который прекратил на время свою скучную работу, заслушавшись дивной мелодии. Неподвижные бледные тени замерших от счастья Данаид казались в полутьме чудными мраморными статуями, изваянными великим художником…
Когда игравший на лире проходил мимо пленников, Тезей закричал:
— Господин, ты, кого любят боги, попроси их за нас, живых, попавших в царство смерти!
Орфей вздрогнул, услышав человеческий голос. Он остановился на мгновение и сказал:
— Теперь я спасаю отсюда свою жену и не могу медлить. Кто вы такие, несчастные, навлекшие на себя гнев богов?
— Путник бесстрашный, скажи афинянам, что царь их, Тезей, сын Эгея и Эфры, страдает живой среди мертвых и просит его спасти.
— Божественный певец, если ты будешь в стране лапифов, утешь мою жену Гипподамию, дочь знатного Атракса, и ее малюток!
— Просьбы ваши будут исполнены, — произнес Орфей и скрылся за поворотом тропинки, спеша поскорее уйти из области мрака. Тень его жены следовала за ним…
Друзья не заметили, как тень эта скоро вернулась обратно в сопровождении торжествующих фурий.
Пленники стали себя чувствовать бодрее.
Робкая надежда зашевелилась в их сердцах. Они утешали друг друга, говоря, что их семьи и родичи, принеся обильные жертвы, сумеют умилостить владыку Тартара, и он отпустит их на свободу…
Но однажды среди вереницы призраков, спокойно идущих на суд Эака, Пирифой заметил ту, на кого так надеялся. Бледная и печальная шла Гипподамия с заплаканными глазами. Друзья увидели, что она заметно состарилась… Пирифой не решился окликнуть ее, но Тезей закричал:
— Гипподамия!
Содрогнулись все тени от громкого оклика. Прекрасная некогда Гипподамия поглядела на пленников, всплеснула руками и хотела кинуться к ним, но Гермес сердито преградил ей дорогу перевитым змеями кадуцеем.
И она, бессильная, покорно пошла вместе с другими тенями, часто оглядываясь туда, где на холодных камнях сидели Тезей и Пирифой…
Надежда пленников стала гаснуть. Склонив головы на руки, сидели герои, полные грустных дум, стараясь не смотреть друг на друга…
Сын Иксиона впал в какой-то полусон. Ему чудилось, что его кто-то зовет, кто-то простирает к нему руки, кто-то родной и близкий ему человек. Он знал, что это была не Гипподамия. Ему чудился иной голос, который он слышал в детстве. И не голос матери. Мать свою, Дию, дочь Дейонея, он помнил хорошо. Отца же, Иксиона, он потерял очень рано. Всего несколько сцен запечатлелось в его памяти. Знойный солнечный день. Он, совсем еще маленький Пирифой, стоит на дворе, недалеко от двери и слушает, как могучий и статный отец, воротившись с каких-то подвигов, что-то говорит своей жене. Голос у него громкий и сердитый. Мать перед ним в чем-то оправдывается. 'Но ведь это бог! — говорит она. — Как же я смела ему сопротивляться?' И прекрасная дочь Дейонея, вся розовая от смущения, стыдливо потупляет глаза, на которых блестят набежавшие слезы. ”Ну, так что ж, что бог! — гневно восклицает отец. — Коли он бог, так и знай своих богинь, а наших жен не трогай!.. Бог! А ведет себя хуже людей, право хуже! Вот я ему! Я не я буду, если не отомщу!' И Пирифой вспоминал, как бил себя в грудь его отец и как на той мощной груди гремели доспехи… Словно сквозь сон вспоминал Пирифой то, что было дальше. Отец, полный гнева, сказал: 'Хорошо же. Пусть он на своей Гере поймет, что значит трогать чужих жен!..' С гневом Иксион ушел. Ушел, и с тех пор Пирифой его никогда не видел. Мать избегала говорить о своем муже и на все расспросы сына отвечала, что отец его прогневил богов и те сурово наказали Иксиона. 'Веди себя хорошо, Пирифой; бойся оскорблять бессмертных, почитай жрецов, чаще приноси жертвы, и участь отца тебя не постигнет!..'
Став уже взрослым, Пирифой услыхал однажды что будто бы его отец забрался на Олимп и покусился там ночью на одну из богинь. Но олимпийцы подсунули смельчаку призрак…
Пирифой не поверил тогда этой басне. Мало ли чего не рассказывается про богов и героев…
И теперь ему невольно приходила в голову мысль об отце. Не его ли голос слышался ему в полусне? Ах, если бы увидеть его хотя на мгновение или снова услышать этот мощный, отчетливый голос!..
— Проснись, Пирифой, снова кто-то идет сюда. Сердце мое бьется и замирает в груди! Я чувствую, что скоро буду свободен… Ах, как бьется оно!..
Сыну Эреба и Ночи было много работы. И работа была неприятная. Людей приходилось перевозить за последнее время мало, но призраков разных чудовищ достаточно. И Харон был недоволен… Да и можно ли чувствовать себя вполне довольным, перевозя свирепого немейского льва, который щелкает зубами и сердится, что с него содрали шкуру? Да и обола не платит!.. Или какая-нибудь лернейская гидра, которая, выпуча глаза, насилу помещается в его челноке? Из-за нее Харону совсем пришлось перебраться на нос. Или вот ему недавно пришлось перевозить страшного пса. Если б не две головы вместо трех, его смело можно было бы принять за Цербера. Хорошо еще, что с ним был призрак великан, которого слушалось чудовище… Или дракон, который величал себя хранителем Гесперидского сада и требовал к себе поэтому всяческого уважения… Коли ты хранитель сада, так и сиди в своем саду, а не лезь, куда не просят! И откуда их столько берется? И кто их сюда гонит? Жили бы себе на земле и не обращали бы область печали и мрака в какой-то зверинец. Да и то Эмпуза рассказывала, что Цербер чуть не насмерть погрызся с новым псом, а теперь оба сидят и воют, один в две, а другой в три пасти… Вот опять кто-то идет. Ишь, даже земля трясется! Не отъехать ли от берега?..
Из-за скал вышел человек гигантского роста и атлетического сложения. Облачение его состояло из львиной шкуры и сандалий. На плече лежала внушительных размеров дубина. Человек был живой. А живых Харон недолюбливал. Но делать было нечего: исполин уже уселся в челнок, на затрещавшую от его тяжести скамью.
— Вези! — приказал он коротко и внушительно, ткнув пальцем по направлению противоположного берега.
— Что ж, и повезу, отчего не повезти! Не первого ведь приходится переправлять. Назад-то мало кто из вас возвращается. Одного только музыканта, кажется, и отпустили обратно… Вот погоди, покажет тебе свои зубы Цербер! Он тебе посбавит спеси!..
— Его-то мне и надо, старичина! Ты не знаешь ли, где он живет? Есть у него конура какая-нибудь? Или он тут у вас без привязи бегает?
— Он у нас на длинной цепи сидит. Да ты к нему как подойдёшь, он тебе все сам расскажет; в две пасти тебя есть будет, а третьей рассказывать. Тоже нашелся один такой! Цербера ему подавай! Погоди, он тебе покажет, этот Цербер! — ворчал Харон, высаживая на берег незнакомца.
'Привязан? Это хорошо, что привязан. Не убежит по крайней мере. А то гоняйся, лови его! Не люблю бегать в темноте… Цепь только какая? Гефест ее ковал или нет? Если Гефест, то оборвать трудно… Ну, тогда вместе с конурой приволоку!..' — размышлял герой, в котором всякий житель Эллады без труда узнал бы сына Алкмены, Геракла.
Повстречавшая его Эмпуза попробовала было защелкать зубами, думая устрашить путника; но герой молча показал ей дубину, и Эмпуза скрылась. Эриннии хотя и заметили героя, но боялись еще пока приближаться к нему, рассчитывая дождаться более благоприятного момента. А Геракл бодро шел вперед и достиг уже берегов Леты… По временам он останавливался, с любопытством разглядывая претерпевающих наказания грешников.
Но вот до слуха героя долетели призывные крики:
— Сюда, богоравный! Сюда! Спаси нас, несчастных страдальцев! Мы давно ждали тебя, наш избавитель!
Геракл увидел Тезея и Пирифоя.
