книги достаю, когда в отпуск езжу. Недавно в Москве у букинистов «Историю кабаков» Френкеля достал. Читал?
– Нет.
– Обыкновенная книжка. Но интересно, что Горький оттуда одну штуку украл. Что сквозь мысль у нас всегда просвечивает чувство. Что мысль и чувство у нашего брата особенно неразрывно слиты.
– Стас, ты разговариваешь точь-в-точь как герои «На дне»: чересчур умно для лейтенанта спецмедслужбы. Мы не в Сорбонне. Хватит темнить. Чего тебя сюда занесло?
Он уже собрался сказать правду, но явился грешник-доктор. И забормотал о новорожденном сыне.
Стас долго глядел ему в глаза. Изучал. Тяжелый взгляд выработался у него за то время, что мы не виделись.
– Так, – сказал Стас мне, – надо, чтобы на судне немедленно сочинили выписку из протокола командирского совещания: «Поведение такого-то, мол, было обсуждено и осуждено всем экипажем теплохода…» Ну, решение соответствующее: «Выговор в приказе, сам экипаж будет воздействовать, ранее плохих поступков не совершал, в пьянстве не замечался». Так, а теперь ты, Викторыч, дай честное слово, что впилите этому хлюпику по первое число.
Стасик говорил все это в присутствии доктора, но как бы больше не замечая его, и только последние слова адресовал грешнику:
– Марш на судно! Даю тридцать пять минут. Печать на выписке должна быть круглой. Бумагу отдадите начальнику милиции. Я его предупрежу.
Док наярил по опилкам и доскам Игарки вниз к причалам, как молодой олень.
– Ну, так что случилось? – вернул я Стасика к нашему разговору.
– Лысого шпана забила до смерти. Вот я и пошел сюда служить. И вообще, это длинно объяснять. Просто слишком рано я решил, что устал от жизни. И что у меня поводов и причин на эту усталость достаточно. И что в таком случае имею право спиться. Уставать имеют право слоны и носороги, а люди – нет. Умирать мы право имеем, а уставать – нет. Дело у меня невеселое, ты прав. Но пьяных легко обобрать и избить. Вот я и борюсь со всей этой гадостью. Изнутри.
– Стас, ты сам-то понимаешь, что являешь собой законченный тип дурацкого и прекрасного русского человека? – поинтересовался я.
– Куда отходите? – спросил Стас.
– На Мурманск, – сказал я. – Ты не тяни с документами доктора. И, знаешь, я тебе завидую.
– Это я могу понять, – сказал Стас. – Но нельзя объять необъятное. А ты и так стараешься не отрываться от людей.
– Спасибо, – сказал я.
– Вот приезжают к нам лекторы, писатели. На свой кружок, в общество трезвенников, их стараюсь затащить. Есть у нас тут несколько поэтов доморощенных. Писатели всегда их в литературщине обвиняют. А вот того, что вся жизнь вокруг и есть литературщина, этого и самые хорошие писатели не понимают. И ты не понимаешь. Или понимаешь, но сказать боишься.
Я вспомнил про задержанного моториста.
Но Стас объяснил, что сам принимал его, что моторист человек скользкий и ходатайствовать за него он не станет.
– Тогда прощай, дружище, – сказал я. – На судно пора.
– Как мама? – спросил Стас.
– Умерла. А как твоя?
– Тоже.
– А с женой что?
– Вернулась. Сейчас в Сочи с парнями. Ну, счастливого плавания. И спасибо за все.
– До встречи! Тебе спасибо.
Стас по-милицейски круто повернулся и зашагал в свои милицейские заботы. Он не обернулся, хотя я довольно долго буравил ему затылок, глядя вслед и раздумывая о том, что местечко где-нибудь на окраине райского пустыря Стасику найдется, если он взялся защищать интересы русских пьяниц «изнутри».
Ведь не было и нет несчастнее и бесправнее человека в мире, нежели горький пьяница.
Шуточки Фомы Фомича и поворот под попутную волну
В третий период плавания, «дизаптационный» (2-3 месяца), притупляется чувство ответственности, особенно у плавающих меньше трех лет, и, наоборот, появляются чрезмерные боязливость и опасения у плавающих свыше пятнадцати лет.
Снялись из Игарки. До лоцманского судна «Меридиан» – двадцать шесть часов по реке, по Енисею.
Унылая штука – конец рейса. Он уныл, как наша пища сегодня. Кислые щи и макароны с мусором – кончаются продукты. И вот унылость кислых щей и макарон с мусором пропитывает наши души. Дело, конечно, не в продуктах, а в накоплении усталости – там, внутри клеток, внутри хромосом, без заметных сигналов вроде бы… Унылость мироощущения – это и есть сигнал. Творческое выползло из души, остался голый реализм натуральной прозы. И вот облака уже не волокут по бледной тундре на невидимых буксирных тросах свои фиолетовые, тяжелые, как бульдозеры, тени. И волны Енисея уже не кажутся синим чаем, как они казались раньше, – вода была цвета крепкого чая, но с ярко-синей пленкой…
