природу и назначение кавычек. Потому названия судов он всегда пишет без кавычек, чем иногда запутывает даже себя.
Но самым ужасным для Фомича бывает вариант, когда радиограмма действительно путаная и угадать ее философский смысл надо интуитивно. Так, например, однажды ему принесли радиограмму, в которой вместо подписи отправителя стояло два слова «ПРОШУ ПИНСКИЙ», причем ни о какой просьбе разговора в тексте не было. Этот мучительный случай закончился только через двое суток, когда, придя в очередной порт, Фомич узнал, что там есть мелкий начальник Прошупинский…
Когда Фомич встречает в эфире коллегу, то сразу что-нибудь вспоминает из прошлого, ибо за долгие годы со многими работал или общался раньше. Это такие воспоминания: «Значить, этот-то, кажись, это он в пятьдесят шестом мне белье сдавал без процентовки, не на дурака нарвался…» Или: «А этот вторым механиком на „Коломне“… полтонны картошки у меня с ночной вахтой съел, а высчитать так и не удалось с него… Ишь холодильник отрастил – на одни брюки два метра надо, – жрет, как трактор…»
Восточно-Сибирское море Фомич упрямо называет «Новосибирским». И в разговоре с капитаном порта Певек тоже так называл.
Еще о наивности Фомича. Он двадцать раз в Арктике и, например, впервые узнал, что летом не бывает северных сияний, – какая-то симпатичность в таком безмятежном неведении обо всем, что лично Фомича не касается.
Итак, в жутком Певеке дела закончены – судно обработано. «Обработать судно» звучит странно. Но смысл выражения простой – такой же, как, например, в выражении «обработать квартиру» на воровском жаргоне. То есть ее обчистить.
Сдали груз более-менее ничего. Не хватило двухсот двадцати банок консервов и нескольких мешков сахара.
Консервы воровали и жрали прямо в трюмах, бросая за борт пустые банки, певекские грузчики. Саныч припутал одного, но тот потом удрал, а бригадир не назвал фамилии.
С
Много плавающих ледяных полей метров по сто пятьдесят – двести и отдельных внушительных глыб.
Около ноля вошли в сплоченный лед.
Уже ночь. Тьма.
За нами шел «Булункан». Фомич все науськивал его пройти вперед. «Булункан» местный, назначение на Колыму, осадка четыре метра, может огибать мыс Большой Баранов в четырех кабельтовых. Под берегом полынья чище. Выбрались в нее, пропустили «Булункан» вперед. Там (хорошо видно по радару) свинья псов-рыцарей – ледяной мешок.
«Булункан», не будь дурак, не полез, шлепнулся на якорь. Мы, конечно, тоже.
Я послал РДО на Чекурдах Лебедеву, что, мол, застряли, ждем рассвета, видимости, указаний.
Нашел туман, еще более глухой.
Под килем восемь метров, кромка в полутора милях, одно любознательное любопытствующее поле все норовит приблизиться и познакомиться. Очень настырно и навязчиво оно это делает.
Фома Фомич о «Булункане»: «Как бы его первым подтолкнуть. Вот он за мыс пройдет, нам скажет, что да как, тогда и мы пойдем…»
Разин: «В войну у нас одному командиру и старпому крепко припаяли. Они не прошли, а кто-то прошел. Надо ждать, но только так, чтобы кто другой не прошел…» Утро. Развиднелось.
«Булункан» уже ползает у подножия Большого Баранова.
Фомич: «Плыть-то оно, значить, нужно бы… Но, значить, первая заповедь-то какая? В лед не входить – вот она, первая заповедь-то… И мы не пойдем. Вот когда „Булункан“ окончательно за мыс проникнет и нам скажет, то… Нет, значить, первая заповедь: в лед без приказу не входить, самовольно, значить, не положено…»
А есть пока один приказ: идти к Колыме и потом к Индигирке самостоятельно…
Полдень.
Солнце. Ясность. Огромное небо. Тумана нет и в помине.
«Высокое» или «низкое» небо не зависит от высоты облаков. И при облаках оно бывает иногда огромным, а при чистом зените – низким. Почему небеса распахиваются, не знаю.
Над мысом Большой Баранов они распахнулись в голубую необъятность. И абсолютный штиль. И холодная стеклянная прозрачность вод вокруг льдов. И белизна льдин. И зелень их подножий. Вот все-таки опять обнаружена зелень в Арктике.
И зелень ледяных основ сквозь прозрачную стылость вод не мертва. Глядя на такую изумрудно- салатную зелень, способен понять, что и вся жизнь родилась из океана.
Оранжевые лапки и клювы крупных полярных чаек. На каждой мачте и стреле сидит пассажир – чайка. Это те, которые насытились, безбилетники. У полярных чаек особенное – какое-то приветливое, самую чуточку испуганное отношение к судну…
Когда «Булункан» уже вошел в реку и говорил с диспетчером Колымы, Фомич решился соваться в лед у Баранова. И мы поплыли. И мне показалось, что в самых глубинах своего опасливого, но морского (!) сердца Фомич обрадовался тому, что пошел в лед. Но все-таки его сердце было, вероятно, похоже на чаячьи лапки – оно часто поджималось и переступало по ребрам его грудной клетки, точно так, как это делают полярные чайки на льдинах.
Необходимо отметить, что тетя Аня резко и броско похорошела и серьги каким-то особенным блеском сверкают в ее ушах.
