нечего вам было пугаться и драпать за океан. У вас какое образование?
– Высшее военно-морское штурманское.
– Будь оно неладно, это высшее образование! – сказал наставник, устраиваясь в кресле поудобнее и закуривая. Минуту назад он дал понять, что попытки увести его в сторону от дела обнаружены, разоблачены. Но он не собирался меня наказывать. Наоборот, начиная собственную «травлю», он приобщил меня к океану, который все шире разваливался, распространялся вокруг. Плевать он хотел на параграфы Устава. Его смутно беспокоило присутствие на судне штурмана-писателя. Теперь этот штурман-писатель был поставлен на свое место. Теперь можно было заняться «травлей» от души, по настроению, со вкусом. Ибо хорошо иногда иметь собеседника, который умеет слушать.
– Будь оно неладно, это высшее образование! Недавно пошла на него мода. И вот вызывают в пароходство морских волков – ветеранов флота, тех капитанов, на которых кит стоит, и намекают: пора вам, парнишки, подучиться. А парнишки сидят седые, войну отвоевавшие, все моря обнюхали. Я самым молодым оказался. Образование, конечно, у каждого есть, но, понимаете ли, среднее техническое. Считалось, у моряка главное не фундамент из высшей математики и химии, а – опыт. Каждый дурак понимает, что, чем выше образование, тем оно и лучше, но тут многое зависит от путей и методов. А нас единым чохом подвели под категорию пацанов, которые после десятого класса поступают в институт или, предположим, в университет. То есть должны мы сдавать вступительные экзамены по программе аттестата зрелости. Н у, народ подобрался, конечно, мужественный и к приказам привыкший: «Надо – значит, надо!» Все спокойно согласились на эти экзамены, потому что никто знать не знал, что они из себя представляют. Никогда не забуду, как мы на первое занятие подготовительных курсов сошлись и сели. Шуточки, думаем. Сейчас нам по тригонометрии пару вопросиков, по Евклидовой геометрии, по морской астрономии. Ждем, войдет в аудиторию наш коллега, моряк, которому больше нас повезло и он уже высшее образование получил, ну и поучит нас уму-разуму. Н-да, только входит девица лет двадцати двух и говорит:
– Прошу всех сесть за отдельные столы.
Мы рассаживаемся, хихикаем, оцениваем девицу, кто-то уже ей комплимент, кто-то на «Великолепную семерку» приглашает.
– Итак, товарищи аборигены, – говорит она, – прошу вас написать сочинение: «Образ Татьяны Лариной». Времени у нас с вами полтора академических часа.
Мы помолчали минут пять.
– У меня буфетчица есть Ларина, – говорит капитан дальнего плавания Згуридзе (между прочим, Герой Советского Союза).
– Не понимаю ваших шуток, – режет девица. – Начинайте, время идет!
Вы бы видели наши рожи! Как в тропический ураган попали, в «глазок бури».
Но кто-то еще дух не уронил, шутит дальше:
– Вот пускай Згуридзе и пишет про Ларину, если у него такая буфетчица есть, а у нас нет! Нам чего- нибудь ближе к суровым будням нашей действительности.
– Где и как вы учились? – спрашивает девица Згуридзе.
– По системе Дальтона.
– Не знаю такой системы, – говорит девица.
Тут все мы со смеху покатились, ибо половина по этой самой системе и училась, то есть один кто- нибудь, самый башковитый, за группу сдавал экзамен, за бригаду.
– Прекратите смех, – командует девица. – Мне пароходство за вас деньги платит, за то, что я вас учить буду, и каждая минута на счету. Прошу писать о Лариной.
Потом запахло, как в предбаннике, когда туда роту саперов загоняют сразу после учения. Народ мы, конечно, культурный, «Евгения Онегина», гм, читали, но… писать о Татьяне Лариной! И смех и грех! Первые признаки гипертонии у меня тогда появились – пульсация в висках… И знаете, что интересно… как вас – Виктор Викторович?
– Да, – сказал я, – Виктор Викторович.
– Про эту девицу мы потом узнали, что ее из детской школы выгнали. Не могла она с восьмиклассниками справиться. Безобразничали пацаны на ее уроках. Вот она и уволилась. С капитанами ей проще оказалось. Так нас скрутила! Чуть что – звонит начальнику пароходства. Или забудется и кричит: «Товарищ Булкин! Без родителей на следующее занятие не приходить!» А я, между прочим, родителей еще до войны похоронил. Дневники заставила нас завести. А у вас дневник есть? Я про настоящий говорю, про писательский…
– Нет. Так только, записная книжка, сюжеты там, наброски…
Теперь мы разговаривали с ним как два человека обыкновенных. Не было четвертого штурмана и капитана-наставника. Он, вероятно, почувствовал, что работать в рейсе я буду честно, без ожидания скидок на писательскую принадлежность. А я знал, что не получу этих скидок, и был рад этому, ибо нет ничего омерзительнее творческой командировки, даже если она не оформлена бумажкой, а просто существует в некоем ореоле вокруг тебя.
Наставник встал с кресла, прошел по холлу каюты, опуская шторы на окнах. На кормовой палубе шатались несколько рыбаков-пассажиров, глазели на нас. Потом открыл холодильник, вытащил чешское пиво.
– Знаете, Борис Константинович, – сказал я. – Писательство – не мужское дело. Чего-то не хватает. Когда-нибудь я попробую написать об этой недостаточности. Я не о том, что мужчина должен рисковать жизнью, витать в космосе, плавать, воевать, рубить уголь под землей или делать себе прививку чумы… Я о том, что в писательстве есть какая-то ограниченность, оно ведет к гибели, хотя приходишь к нему, спасаясь от нее…
– Это уж слишком сложно для меня, – сказал наставник. – Пейте пиво. И… вы про этого фантаста наврали?
– Конечно, – сказал я.
– Все-таки наврали?
Читатель есть читатель. Человек есть человек. Борис Константинович не мог поверить в то, что нечто можно выдумать от начала и до конца. Великая способность людей! Что бы без этой способности делали писатели?
– Нет. Частично, – сказал я. – Надо дольше быть мальчишкой, пацаном. Мальчишки часто врут. Но только когда врут без веры в свою ложь – это плохо.
– Наверное, наверное, – согласился Борис Константинович. – Когда мы еще гнили на подготовительных курсах к аттестату зрелости, так самое счастье было, если преподаватель заболеет и не придет. Точно как пацаны, это все наблюдательно заметили. Сидим, седые олухи, и томительно ждем – вдруг все-таки придет преподаватель историю нам объяснять. И вот если окончательно не приходит, так мы сразу начинаем в фантики играть. Или в морской бой. Или в денежку. Афанасий Петрович – царствие ему небесное и вечный покой! – нас всех обыгрывал, а был самый старый – под семьдесят уже. Мы на деньги в фантики играли… И вот ни у кого даже на пиво не остается. А старик непреклонный был – на автобус пятак еще даст, а на пиво – ни-ни!
Капитан-наставник умолк с какой-то юной и чистой улыбкой на несентиментальном лице. И я даже подумал, что это хорошо придумали начальники – заставить старых капитанов сочинение про Ларину писать, про ее чистоту и непорочность. И вот сидят старые капитаны, замирают от стука каблучков в коридоре – вдруг это все-таки преподавательница запоздавшая идет? И в фантики играют. И старик их всех обыграл. Прелесть, да и только…
– Плохо все это с Афанасием Петровичем закончилось, – вдруг сказал капитан-наставник и вздохнул. – Ясное дело, пока мы штаны в училище протирали, то от моря отвыкли. Вышел он первым рейсом уже с высшим инженерным образованием и посадил пароход у Териберки на камни. Нервы не выдержали – он и помер, наш чемпион по фантикам… Конечно, после зауми, химии разной – ну скажите, зачем химия? – нас к мостику и близко подпускать нельзя было… Сколько лет потеряли! Сколько средств!
Тут в дверь постучали и вошел штатный капитан – мой тезка. Он глянул на меня с тревогой и беспокойством. Экзамен, оказывается, продолжался уже второй час. И кэп пришел меня спасать из лап наставника. Но виду, что пришел меня спасать, конечно, не показал.
– Неприятности, – сказал тезка. – Посоветоваться надо, Борис Константинович.
– Что такое?
