прямо у моря, отделенные от прибоя только полосой набережной и косыми молами, внешние края которых обозначены черными шаровыми знаками.
Шельда была полна тумана, смешанного с тяжелым дыханием заводов. Не видно было даже корабельного носа. Только четыре ряда контейнеров на палубе. Передние торцы контейнеров упираются в сизо-черную стену тумана. Где-то над ними слабое сияние от топового огня.
А в зените туман просвечивает, и там видны звезды, которые напоминают огни самолетов, — кажется, не туман летит, а сами звезды набирают высоту.
На металле палуб густая влага. Дым сигарет не хочет вылезать из рубки в холодный туман и плывет вместе с судном.
Тихо.
И слышно, как слабая попутная волна касается где-то береговых отмелей и плюхает. Слышны и тихие вскрики птиц из сизо-черной тьмы.
Очень промозгло, и все в рубке начинают чихать.
— Надеюсь, после Тернезена тумана не будет, — бормочет речной лоцман, когда мы с ним очередной раз сталкиваемся лбами над экраном радиолокатора. Я тоже надеюсь. Но туман держится почти до самого Антверпена. И только в три десять ночи огни створов и буев вокруг начинают сверкать во всю свою алмазную мощь.
Шлюз Боуденин.
На черной воде у ограждения шлюза спят среди оранжевых отражений от оранжевых огней чайки. На сваях бродят чайки, страдающие бессонницей, и вскрикивают, как ночные сторожихи.
Отсыревший голос боцмана с бака: «Нос проходит ограждение шлюза!»
Равнодушная туша теплохода — сто семьдесят шесть метров стали — бесшумно плывет в тупик. Красный треугольник из предупредительных огней на ботопорте прямо по носу. Здание диспетчерской рядом с бортом на шлюзе. В уютной комнатке кто-то читает журнал. Виден даже женский силуэт на журнальной обложке.
— Приехали, — говорит старпом. Он язвенник и не любит долго стоять на ногах.
— Плюнь через левое плечо, — говорю я. — Приедем, когда ошвартуемся к семнадцатому причалу Альберт-дока.
Доковый лоцман — бельгиец с французским уклоном, немного за пятьдесят, бородка, баки, трубка, запах голландского табака.
Пока подходят буксирчики и подают буксирные троса, я узнаю, что в Лондоне перебои с сахаром и пипифаксом — лоцман только что швартовал британское судно.
— Ужасные краски заката империи, капитан! — злорадствует он. — Ведь всем известно, что у англичан очень много мозга, а мозг, morbleu (черт подери), требует фруктозу и сахарозу — представляете, капитан, какая паника поднялась в Лондоне, когда пропал сахар, а вместо пипифакса пришлось употреблять «Таймс»? Как в худшие времена блица!
На шее лоцмана болтается переносная радиостанция «Токи-воки» — связь с капитанами буксиров. Связь с портовым диспетчером он держит по нашему «Кораблю».
Даем малый вперед и тихо скользим сквозь ночь мимо дремуче спящих у причалов судов, сквозь узкие дырки поднятых мостов, мимо громад элеваторов и складов.
Сильный западный ветер, очень холодный. Во тьме трепещет, заливается, пластается газовый факел над нефтехранилищами «Шелл».
С кормы докладывают, что на палубе полно машинного масла — разбилась бочка, принайтовленная возле румпельного отделения. Во-первых, им там скользко работать с тросами; во-вторых, масло через шпигат течет за борт.
— Какого дьявола они орут на весь свет, старпом? Прикажите забить чопы в шпигаты! Что, второй сам не может догадаться? — Мне кажется, лоцман понимает по-русски.
Лоцман уже выскочил на крыло и пялит зенки за борт — не хватает налететь на штраф. Но тут его срочно требует на связь диспетчер.
Бурный разговор на фламандском, вероятно, языке. Затем у лоцмана вдруг вырастает хвост, которым он начинает вилять: маленькая неприятность, капитан, автомобиль со швартовщиками угодил в аварию, нет- нет, никто серьезно не пострадал, но людей на причале нет, знаете, какие капризные нынче рабочие — сейчас они повезут свои царапины врачу, потом должны навестить юриста…
— Что будем делать, мистер пайлот?
— Будем удерживаться на месте.
— Мне не нравится ветер, мистер пайлот. Похоже, что пахнет шквалом. Сколько времени нам предстоит ждать?
— Mon Dieu! Я не могу этого сказать, капитан. Поверьте, что мне самому не нравится ситуация. Я, bigre, не отказался бы от более мощных буксиров, капитан, если ветер усилится.
Судно как породистая лошадь — нет для него ничего более невозможного, нежели стоять на одном месте: вечно его куда-нибудь тянет или ведет.
Конечно, лет десять назад, когда еще не развелось на свете такого безумного количества буксиров, лоцманов, швартовщиков, диспетчеров и подруливающих устройств, мы бы спокойненько сунулись носом в первое попавшееся местечко, матросики съехали бы на земную твердь по концу от кранца, сами приняли веревки, и мы бы великолепно ошвартовались при помощи обыкновенного брашпиля и лебедки. Но нынче, когда тебя за нос и корму тащат буксиры и весь ты опутан всякими местными портовыми правилами, наставлениями, предупреждениями, а матросики твои едва ползают по палубе в касках, как провинциальные пожарники в понедельник, ты вполне готов впасть в панику, если шваровщики опоздали.
Не успели мы застопорить машины, как затрезвонил телефон. Старший механик возмущенно поинтересовался тем, сколько еще времени мы собираемся держать его «на стопе», у него остывают двигатели, а его двигатели — не примус, и он или совсем будет вынужден их заглушить, или пускай мы даем ход — хоть взад, хоть вперед, но ему их надо крутить…
Господи, прости и помилуй! Чем совершеннее и мощнее делаются дизеля, тем ужаснее плавать. Уже не дизеля существуют нынче для судна, а судно для них. И ты уже, например, не о безопасности судовождения думаешь, а о том, как бы не забыть предупредить механика о переходе на легкое топливо, или о маневренном режиме, или еще черт знает о чем. Так доярки мучаются с породистой коровой, когда не корова существует для колхозников, а колхозники мычат и телятся для этой породистой коровы.
Я ничего не стал объяснять механику — просто шмякнул телефонную трубку обратно в захваты аппарата.
— Вон вроде братья-славяне стоят, — сказал чиф, поднимая бинокль. — «Чернигород». Рудовоз.
Я понял его идею. И сказал лоцману, что мы попробуем связаться с соотечественниками и попросим их послать людей на причал.
Было 03.50. Самая ночь, самый сон. И все вокруг спало — в Антверпенском порту ночью не работают. Только ветер, черт бы его побрал, не спал. Он давил нам в левый борт. А мы были в полугрузу, и давить ветру было не на что. Вероятно, площадь парусности у нас была как у чайных клиперов, со всеми их топселями и лиселями.
Буксирчики осторожно и аккуратно сдали назад — поближе к «Чернигороду». Он стоял во втором хавендоке кормой на выход. Огромная кормовая надстройка рудовоза была залита светом. Он был еще крупнее нашего «Обнинска».
— Давайте, Степан Иванович, включите палубную трансляцию и поорите, — сказал я старпому. Он был болезненный мужчина, но глотку имел иерихонскую.
— А может, вы сами? — застеснялся старпом. Ну, то что он болезненный был мужчина — тут ничего не поделаешь — таково все наше поколение, и я сам далеко не Юрий Власов. Но вот стыдливость или, вернее, стеснительность была у Степана Ивановича не по времени. Не было у него вовсе пробивной силы и пронырливости. Сунуть нужному человеку заграничную тряпку или даже обыкновенную бутылку в пароходских шхерах, чтобы получить какой-нибудь дефицит для судна, или ускорить ремонт, или выписать прибор — тут старпом пасовал решительно и безнадежно. «Не могу, Ник! Не способен! Не умею такими делами заниматься!» — как-то сказал он, когда мы выпивали у меня дома по-холостяцки и без чинов. (Мы были почти одногодками.) И он по пьянке назвал меня «Ник». Почему-то на судне дали мне такую
