На Охту никому не было надо.
— Я знаю, в чем наше главное несчастье! — заорал Китаец на всю набережную. — Много думать стали, товарищи доброхоты! Этот вон, — он кивнул вслед «Волге», — с флота удрал, чтобы в физику погрузиться. Ты, — он пихнул Психа кулаком, — в души с психологическим мылом залезаешь! А этот дохлый, — и Китаец заботливо поднял мне воротник плаща, — литературные книжки сочиняет! Надо, если без китайских церемоний говорить, меньше думать, но много знать. Тогда и только тогда сможешь хорошо водить корабли и хорошо воевать. Правильно я говорю, Ямкин? Тебе, как последней букве в алфавите, последнее слово.
— Пива выпьешь с нами? — флегматично спросил Старик Китайца, подсчитывая на ходу мелочь. На философию ему наплевать было.
— Нет, ребята. Каким образом Псих угадал, что у меня жена уже четвертая по списку, не знаю, но это факт. И факт, что люблю первый раз. И сердце у нее прихватывает вялотекущим миокардитом. В аптеку бегу. Привет, товарищи офицеры! — И он нарезал к остановке, завидев свой трамвай.
— Чертов коммандос! Чего молчал?! — крикнул ему вслед Псих. — У меня знакомых врачей навалом!
Чертов коммандос возле трамвая поскользнулся, чуть не шлепнулся и пролез в двери без всякой лихости.
— Интересно отметить, что он прав на сто процентов, если говорить без китайских… тьфу! Вот ведь! Теперь привяжется! — засмеялся Петя Ниточкин.
И мы все засмеялись, ибо нет ничего более дурацкого, нежели повторять чужие, отработанные словечки и уподобляться, таким образом, попугаю.
— Удивительная судьба у нашего поколения, — сказал Псих, борясь с импортным зонтиком, который распахнулся в обратную сторону. — Мы начали бурно дряхлеть, так и не повзрослев: морщины на лбах, пальцы на автоматических кнопках, а все шуточки да прибауточки.
— Какое это поколение ты имеешь в виду? — спросил я.
— То, о котором командир «Комсомольца» писал. Военных мальчишек, — сказал психолог…
— Давай наконец познакомимся, Ящик. Как тебя звать по-человечески? — спросил я, когда мы оказались в самолете и заняли места друг подле друга. Последнее оказалось возможным, потому что Ящик преподнес стюардессе шоколадку.
— Леопольд. Леопольд Васильевич, — проскрипел Ящик, извлекая из кармана шахматную газетку «64». — Я уже информирован о том, что ты летишь во глубину сибирских руд, чтобы дать там нам представление. Подрабатываешь гастролями? Где реквизит? Поездом отправил?.. Слушай, Сосуд Ведо, ну а какого черта эти-то ребята играют только при огнях рампы, а? — Он ткнул пальцем в газетку. — Неужели Фишеру и Карпову не хочется сыграть между собой просто так, вечерком? По гамбургскому счету, без судей и прочей чепухи? Играть ради игры, а?
— Ты хорошо играешь?
— Средне, но люблю.
— А современную молодежь ты любишь? — спросил я.
Самолет был битком набит молодежью. В Сибирь летел какой-то заграничный танцевально-хоровой ансамбль. Вероятно, это были французы. Длинноволосые, расклешенные, расстегнутые, с дорожными сумками на длинных лямках — нагловатые, как Фишер, и расчетливые, как Карпов.
— У меня дочь такая. Как же мне их не любить?
— Кто она по специальности?
— Математик. И способная, но в науку не пошла. Преподает в школе. А весь интерес знаешь куда? Никогда не догадаешься! Занимается литературной критикой. Статьи пишет. Разгромила Томаса Манна вместе с Генрихом.
— Печатается? Первый раз слышу о самодеятельном литкритике. В писатели идут из самодеятельности, а критики фильтруются через учебные заведения.
— Нет! Кто ее печатать будет… Просто объелась строгой наукой на моем примере, тошнит ее от строгой науки…
Мы замолчали, пережидая форсажный гул турбин. «ТУ» укладывался на сибирский курс и на потребный угол кабрирования.
Было ноль часов двадцать пять минут по МСК.
Я сосал взлетную карамельку и, как всегда в эти моменты, вспоминал ночную странную даму- танатолога. Была она или приснилась? И вдруг я действительно испарюсь, излучусь, исчезну в момент смерти? Вдруг мне уготована судьба Амброза Бирса? Можете верить или не верить, но такие воспаленные мысли бродят в моей голове.
Гул стал монотонным, и свет вспыхнул на полный накал.
Надо было начинать потрошить попутчика, надо было использовать случай, чтобы подготовиться к собеседованиям с учеными людьми в скором будущем. Но вопросы не возникали. Вероятно, потому, что их было слишком много, да и время было позднее — потягивало в сон.
— Ты в настроении немного пофилософствовать? — спросил я.
— Интересно отметить, что современные философы способны только облаивать чужие идеи. Будешь фрукт? — проскрипел Леопольд, доставая из портфеля апельсины. — На стойку им талантов уже не хватает. Они мне напоминают дурно обученных легавых. А тебя в философию тянет?
— По долгу службы тянет. Спасибо, апельсины я не ем. Они стали теперь слишком сладкие. Возможно, я буду задавать глупые вопросы, но мне надо тренироваться.
— Если ты спросишь, куда и почему разлетаются галактики, то я отвечу, что природа не терпит пустоты, — сказал Ящик, с удовольствием расковыривая дюймовую шкуру современного апельсина.
— Несколько вопросов из анкеты «Литературной газеты». Уважаемый Леопольд Васильевич, не наблюдается ли у части ученых определенного пренебрежения к литературе и искусству?
Реакция оказалась мгновенной:
— Каким дураком надо быть, чтобы задать такой вопрос, а? Если ученый пренебрегает литературой и искусством, то он уже не ученый, а кретин, чего быть не может. Любой ученый знает, что поэзия искусства и природы сохраняет в нас угасающий вкус к жизни, а без вкуса к жизни нет никакого творчества. Научные же сотрудники всех рангов кретинами быть могут, имеют на это право и, интересно отметить, широко этим правом пользуются… Надо точно различать научных сотрудников и ученых. Это главная сложность и тонкость при разговоре о людях сегодняшней науки.
— Сейчас я представляю широкую публику. Осознайте этот факт, уважаемый Леопольд Васильевич. И скажите, мешает ученым огромность интереса со стороны публики к ходу их работы и к ее результатам?
— Так же, как футболистам. Если зрители лезут на поле, швыряют в футболистов тухлые яйца или букеты роз, то это футболистам мешает. А если дисциплинированно орут с трибун из-за беговой дорожки, то помогает.
— Изучение природы, общение с истиной, стремление к ней способствуют очищению души ученого, укрепляют его моральную чистоту?
— Нет. Настоящий ученый не может быть дураком, но скользким дипломатом ради пользы дела ему рано или поздно сделаться приходится. А начав с дипломатии «ради пользы дела», он усваивает в плоть и кровь такие нравственные качества, которые опускают его весьма низко. Правда, такое случалось во все века не токмо с Галилеями, но и с вашим братом литератором или художником.
— До чего у тебя здоровый цвет лица! — сказал я.
Самолет качнуло. И качнуло его потому, что заграничная юность шарагой шаталась по проходу, чтобы пощебетать друг с другом, — им не сиделось на местах. Я так и представил себе пилота, который взлетел, лег на курс, успокоился, и вдруг — дифферент на корму! И в подтверждение моих представлений из трансляции раздался голос пилота. Он предупреждал пассажиров о том, что высадит в Омске тех, кто беспардонно шатается по машине. Французы, естественно, и ухом не повели.
— Отчаянно хочется построить этих волосатых в две шеренги и влепить каждому по внеочередному дневальству в гальюне. И чтобы в гальюн не подавалась вода, — сказал я.
— Стареешь! — заметил Ящик, шепелявя. Он жевал апельсин. — Они носят широкие брюки, а ты что носил? Ты загонял торпедки в казенное сукно, чтобы растянуть клеш. Или даже тратился на вставки и
