— Я не из тех женщин, которые не стали женщинами, — сказала специалист по снам. — Вы верите в существование души?
— Мне много пришлось болтаться на Севере. У северных народов есть предание о северных сияниях. Когда в черном небе расползается акварель сияния, когда ионы высоких слоев стратосферы испускают кванты, эскимосы видят в этих квантах души предков. Предки пляшут в небесах праздничные фокстроты, танго и казачка…
— Вы верите в существование души?
— Материалисты не отрицают существования духа. Он — плод материи и замкнут с ней накоротко.
— Существует ли у души возраст? Развивается ли душа по закону тела: проходит детство, взрослость, старость?
— Вероятно.
— Куда девается ваша душа, когда вас тошнит с перепоя или когда у вас болит зуб?
— Никуда не девается. Впадает в летаргию.
— Правильно. Вот этим летаргическим состоянием человеческой души я и занимаюсь.
— Это близко к религии?
— Ничего общего. Вы читали «Сумму технологии» Лема?
— Нет.
— Там есть серьезные страницы. Лем упоминает приемы, которые применяются либо для изменения материальных состояний мозга — введение в него вместе с током крови определенных веществ, либо его функциональных состояний — аутотренинг, процессы самоуглубления. Эти приемы благоприятствуют возникновению субъективных состояний, известных всем временам и народам. В таких случаях говорят, например, о сверхсознании, о «космическом сознании», о слиянии личного «я» с миром, об уничтожении этого же «я», о состоянии благодати. Однако сами эти состояния с эмпирической точки зрения вполне реальны, ибо они повторимы и возникают вновь после соответствующего ритуала. Мистический характер этих состояний исчезает, если применить терминологию психиатрии, но эмоциональное содержание таких состояний для переживающего их человека может быть при всем этом ценней всякого другого опыта. Наука не подвергает сомнению ни существование подобных состояний, ни возможную их ценность для переживающего субъекта: она лишь считает, что такое переживание, вопреки метафизическим тезисам, не составляет актов познания, поскольку познание означает рост информации о мире, а этого роста здесь нет. Сверхсознание есть результат комбинаторной работы мозга, и, хотя, пережив его, человек может обрести высочайший духовный опыт, информационная ценность такого состояния равна нулю. Результат мистических состояний — информационно нулевой; это видно из того, что их «сущность» не передаваема другому лицу и никак не может обогатить наши знания о мире…
— Я называю такие состояния у себя воспаленным мозгом. В таком состоянии кажется, что кое-что понимаешь из того, о чем здесь говорили давеча.
— Понятое вашим воспаленным мозгом имеет ценность только в том случае, если вы можете с помощью членораздельного языка передать понятое вами другому человеку с холодным мозгом. Это альфа и омега ученых типа вашего друга Желтинского. Экспериментальные условия можно менять многими способами, но главное здесь в том, что в каждом случае ученые должны быть в состоянии передать другим, что они сделали и что они узнали. Если вы не способны совершить такую передачу, но имеете властный характер, то требуете от собеседника верить вам на слово, то есть без рассуждений. Вы можете найти таких собеседников, но рано или поздно они потребуют от вас демонстрации чуда взамен их извечной жажды логического объяснения, ибо только чудо способно заменить холодному мозгу его вечное требование ПОНЯТЬ…
…Как сказал Леопольд Васильевич о коллеге-самоубийце? «Был одинок — не умел объяснить сложные идеи даже мне, руководителю…» Да, так он сказал…
Я проводил Аэлиту до ее дома. Мы говорили уже только о земных делах. О ее тоске по Ленинграду, ее туберкулезе, который заглох здесь, в этом континентальном климате, за что она благословляет землю Сибири и здешний снег, который позволяет детишкам обманывать матерей. Детишки вволю валяются в сугробах, а снег не пристает к ворсу пальтишек, сразу опадает. И матери не могут уличить детей в преступлении. И еще здесь хорошо, что есть, пускай малогабаритная, но квартира, а в Ленинграде ее подруги так и проживают жизнь в коммуналках…
— Вы сейчас в столицу? — спросила Аэлита без всякой зависти.
— Да.
— В Институте дружбы народов имени Лумумбы работает мой друг. Он профессор, африканист. Сможете передать ему пакетик? Только обязательно из рук в руки — это его график психических и физических состояний на год. Он вычислен по японскому методу, но с нашими поправками. И вам мы составим и пришлем потом, хотите?
— Хочу.
— А сейчас тест: назовите любую цифру от единицы до шестидесяти четырех! Быстро!
Я назвал «63». И она таинственно сказала, что впереди меня ждет значительность судьбы и удача.
Мороз был сильный, леса и дома погрузились в оцепенение, даже свет от фонарей не шатал теней на сугробах. Я один скрипел ботинками в тишине почти максимальной энтропии. И вдруг услышал звонкое бульканье воды. И скоро обнаружил фонтанчик. Нормальный уличный фонтанчик бил в сибирский мороз среди сугробов. Это не была лопнувшая труба или водяная колонка.
Я подивился причудам ученого городка.
О, пока существуют причуды, нам нечего бояться!
Причудой было спросить у меня цифру от единицы до шестидесяти четырех. Причудой было ответить. Причудой было сказать мне с таинственным видом, что «шестьдесят три» означает нечто значительное и хорошее.
Шагая к гостинице в хрустальном звоне уличного фонтанчика, я уточнял ход своих мыслей при назывании цифры. Кажется, в мозгу возникло графическое изображение единицы и шестидесяти четырех. Брать крайние цифры было как-то тривиально — они уже были названы. Тогда мелькнула двойка. Но с ней были школьные, неприятные ассоциации, и мозг отклонил ее. Тогда по закону симметрии мелькнуло «63». Эта цифра показалась «теплой», кроме того, она была кратной трем, а это любимое число. Ничего загадочного — голое рациональное рассуждение. Но вот лукавая женщина взглянула таинственно и напророчила значительное впереди, и я уже готов приплясывать на сибирских сугробах, и жизневерие вздымается в душе, как цунами…
В вестибюле гостиницы было по-ночному глухо и пусто.
Я прошел к лифту и нажал кнопку, продолжая размышлять о границах иррационального и рационального, об обнаружении в душе склонности к идеализму, в которой я так старательно не хочу признаваться, и не только на партсобрании, а сам перед собой.
Лифт не подавался. Я нажал кнопку соседнего. И опять погрузился в хаос своего сознания, которое представляет явление по самому существу единичное, для которого множественность неизвестна. Хотя, кажется, каждый человек рождается с одинаковым для всех чурбаном-сознанием, а затем жизнь физическая и социальная надевает на этот стереотипный чурбан одежду нашей индивидуальности и неповторимости, но это только шляпки и панталоны на чурбане неповторимы, а сам чурбан сознания для всех единичен…
Прошло уже пять минут. Я машинально нажимал кнопки то правой, то левой шахты. Клети все не было.
Наконец я очнулся и увидел плакатик на стенке:
«Лифт работает до 23 часов».
— Дьявол! — пробормотал я, потому что склонен гордиться своей наблюдательностью, и оглянулся.
В трех метрах от меня сидел на стуле швейцар. Он был еще не стар. Швейцар глядел на меня тем взглядом, каким дикарь-охотник следил за мамонтом, шествующим к яме-западне, — взглядом, зачарованным предвкушением неизбежного краха жертвы, взглядом плотоядным и злобно- торжествующим.
Оказывается, я целых пять минут доставлял этому человекообразному наслаждение. Он не сказал мне
