Том 4. Начало конца комедии

же мне в голову заставить планету Венеру вертеться в другую сторону, ежели я ею обладать хочу!? А что ты дальше с полкашом сделал? Врезал ему?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Поволокли бы в участок, а за таких отставников… Да и ты, знаю, ждешь. Нет, не врезал, наоборот, вдруг меня на вежливость и выдержку повело. Я енералу говорю, уважаемый гражданин, прошу вас, давайте адресами и именами обменяемся, чтобы выяснить потом без спеха и лишних зрителей наши личные отношения. Я, говорит, общаться с хулиганом, нахалом и хамом не собираюсь. И поворачивается своей широкой спиной, идет по своим делам, тортом в сетке помахивает. Я за ним. Он головы на две меня выше. Вежливо и выдержанно говорю ему в спину: «Глубокоуважаемый товарищ, я ведь от вас не отстану, я вас день весь следить буду, выслежу и адрес узнаю, и фамилию вашу. Я ведь вор в законе». Он: «Отстаньте! Я милицию позову!» Очень, говорю, хорошо, именно милиция меня и устроит, вы нецензурно выражались на улице, а я не только вор в законе, но прямое отношение к печати имею, послезавтра, говорю, вы о себе фельетон в газете прочитаете. А у меня, действительно, старая визитка есть, когда я еще в «Вечерке» гравюрки мазал. Он молчит, но я по спине вижу: насторожился, чинопочитание-то всякое в них на века вбито. Эге, думаю, доведу гада до инсульта или инфаркта…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. До чего же мы с тобой все-таки похожи!

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Кое в чем, ясное дело, похожи, а кое в чем… Ладно. Он — в мебельный, я — за ним. Он — в овощной, я — за ним. Он — в канцелярский, я — за ним. Он по тротуару — я рядом пристраиваюсь, а народу на Большом уйма; как бы, думаю, он в каком магазине через заднюю дверь не ушел…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ (скрывая зевок). Позвонил бы мне из автомата.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Мелькнула такая мыслишка, но из виду упустить боялся.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Жаль, прямо зуд в кулаках на твоего полкаша.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Останавливается он как раз у телефонной будки, там женщина звонит, он ждет. Это уже хуже, думаю, если он какого-нибудь сынка на подмогу вызовет. Нет, женщина выходит, а он в будку не входит. Оказывается, троллейбус ждал. Подходит первый номер. Он в него. Я тоже, пятнадцать копеек не пожалел — бросил в кассу — других не было. Соплю ему в спину, говорю очень тихо и вежливо: «Голубчик, уважаемый товарищ, ведь вы, судя по вашей сеточке и домашнему виду, где-то тут на Большом живете, зачем же вам с тортом на Невский? Я ведь тут как тут и никуда не отстану». Он садится. А на мое счастье за ним тоже местечко освобождается. Ну, я тоже сажусь — прямо ему в затылок. Едем. Положение, конечно, глупое, потому что я знать не знаю, как всю эту историю заканчивать. Одна только мысль — затылок-то у него багровеет — доведу, думаю, тебя, скотина, до инсульта или инфаркта. У Льва Толстого много народу вышло и место рядом с полкашом освободилось. Ну, я подумал и пересаживаюсь к нему, к моему родимому, малюсенькое местечко для меня оставалось — здоровенный в заду питекантроп. Подсаживаюсь и говорю очень вежливо: «Ведь вы уже успокоились, давайте тихо-мирно познакомимся, мне очень хочется узнать, кто это в нашем городе-герое нецензурно в общественных местах выражается…» Он шипит, уже с придыханиями: «Я с нахалами, сумасшедшими и ворами не знакомлюсь! И нецензурно не выражался!» Вижу, он меня впрямь за сумасшедшего принял и уже полные штаны наложил. «Ну, а милосердие-то у вас есть? — спрашиваю. — Человеколюбие-то? Ежели вы меня сумасшедшим почитаете, так и проводите, пожалуйста, в психдиспансер». — «Я вот тебе сейчас как звездану!» — шипит он уже еле слышно. «Хе-хе-хе, — гадко так хихикаю я. — А пятнадцать суток хотите в холодной?»

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Есть в тебе все-таки смердяковщина.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. И в тебе, хе-хе, есть. Проехали Биржу, через Дворцовый едем. Как он перед очередной остановкой привставать начинает, я тоже сразу вскакиваю: «Прошу, уважаемый, вперед, а я уж за вами!» И вообще очень культурно себя веду, беременной гражданке место предложил; она, правда, отказалась. Затем я кепочку снял, удобно так сижу, в перчатках. Когда народу набилось, я на весь вагон, громко так говорю: «И не стыдно вам? До седых висков дожили, а по карманам лазаете у порядочных людей». — «Чего?!» — орет он. «А то, говорю, что трус вы! Самый полный вы трус! Не стыдно?!» — «Он сумасшедший, — говорит питекантроп, — он меня преследует! Граждане, помогите его в милицию!» — «Об том и мечтаю, говорю, давай у Казанского выйдем, я здесь близко отличный участок знаю!» И опять ему свою визитку сую. Он от нее как черт от ладана. Перед Казанским опять встает. И я встаю, надеваю кепочку. Если, думаю, он в подворотню шмыгнет или в парадную, чтобы там со мной тет-а-тет разделаться, то я ему первый колено в мошонку суну и проходными дворами удеру, уж у Казанского-то мы с тобой все дырки знаем. Он вроде серьезно выходит, я тоже, он вдруг назад, а меня вперед протолкнул, сзади напирают, чувствую, вылетаю! — сдержал все-таки напор, задержался на секунду, шепчу ему в лицо, близко: «А помирать-то тебе, кролику трусливому, не тошно будет?» Очень вежливо сказал и вылетел на тротуар, жду, выйдет или нет? Нет, не вышел, уехал. Помахал я ему ручкой и дух перевел. Трудное дело эта язвительная смердяковская вежливость, а, братец?! И ведь, знаешь, я точно чувствую: он сейчас с приступом лежит и зубами от ненависти скрипит…

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Больше всего мне нравится, как вы с ним рядком в троллейбусе сидели. Трусил, когда к нему подсаживался?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет. Я уже холодный был от ненависти.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, а честно: из троллейбуса выпихнули или самому вся эта бодяга надоела?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Все-то ты про меня знаешь и понимаешь! И приврать невозможно! Нет, не выпихнули. Сам вышел. «Кроликом» точку поставил и вышел — что ж мне с ним — весь день кататься? Да и про то помнил, что ты здесь меня ждешь и подпрыгиваешь.

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Да почему ты думаешь, что я тебя ждал?! И какое все это твое приключение имеет ко мне отношение? И вообще дурацкое, скажу тебе, приключение. Трудно представить какого-нибудь серьезного человека в твоем амплуа. Это, знаешь, как представить Эйнштейна, который преследует Уиттекера за его дрязги с приоритетом… Во всяком случае, запомни, что со мной бесполезны твои истерические выходки и твое вечное делание из любой мухи слона. А это единственное, что, ты умеешь делать с удовольствием, талантливо и хорошо.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Не отвертишься, братец, от жизни. На этот раз не выйдет! Именно тебе нынче никакие интриги не помогут, а вот ты-то единственно что и умеешь, так это их делать с удовольствием, талантливо и хорошо.

Братцы становятся друг перед другом в боксерскую стойку. Просыпается Ираида Родионовна.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Что за шум, а драки нету?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (глотает какую-то таблетку). Прости меня, брат, прости!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Вечно ты делаешь из мухи слона!

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Старший-то брат моложаве младшего глядит… Значит, ты Василий будешь?

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Где я вас, бабуля, встречал? Глядел, пока вы дремали, и думал, да не вспомнить никак. Красненькое что-то, с зеленым.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Возле Смоленской церкви, ежели к Надежде Константиновне ездишь. А вот загадку вам загадать? Кто первый отгадает! Что такое: тыща братьев одним поясом подпоясаны, на мать поставлены?

Данила Васильевич и Василий Васильевич задумываются. Маня вносит портрет.

ИРАИДА РОДИОНОВНА. Скажи-ка нам, светик, что такое: тыща братьев одним поясом подпоясаны, на мать поставлены?

МАНЯ. Раз плюнуть. Сноп! Куда ставить картину? Рама тяжеленная.

Братья принимают у нее картину и ставят к стенке. Надежда Константиновна Зайцева- Неждан изображена в профиль. Она в бальном платье, сидит у арфы. Пауза. Все смотрят на картину.

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Позировала она хорошо. И совсем стала ручной на время сеанса, хотя немного дичилась на проницательность моего глядения… Ах, как написано, как написано! И куда все делось? Никогда, никогда я уже не смогу так… Ты, Данила, виноват!

ДАНИЛА ВАСИЛЬЕВИЧ. Опять начинаешь?

МАНЯ. При чем тут Данила Васильевич, папа, все в этой… как ее… Галине Викторовне: она же