грубоватую и туповатую шутку.
Ну кто это будет готовить машины и сниматься с якоря для передачи тридцати тонн топлива зачуханному лесовозу за блок сигарет?
В 18.15 благополучно ошвартовались к «Апшеронску» с отдачей левого якоря, включили стояночные огни и палубное освещение. И Фомич, подумав и пожевав губами, приказал палубное освещение выключить. «Если, значить, лампа лопнет, то взрыв может произойти», — так он объяснил и мотивировал свое решение.
За этот рейс мои глаза уже давно вылезли из орбит, но после заявления Фомича они покинули и мой лоб.
— Слушайте, — сказал я. — Но у танкера-то горит палубное освещение! Всю его танкерную жизнь горит! И он еще не взорвался!
— Ну и пусть у него горит, а у нас, значить, лучше пускай не горит, — сказал Фома Фомич, добавив, что он, значить, очень извиняется…
Но это не значить, что мы с ним были недовольны друг другом во время швартовки, — нет, мы работали душа в душу и понимали друг друга с одного взгляда.
Очень холодно, и я на контрапункте вдруг вспоминаю стыковку теплохода «Невель» и танкера «Аксай» у берегов жаркой Анголы. И как португальский военный катер, который за нами вел наблюдение, бегал передохнуть в бухточку Санта-Мария.
Из лоции мы знали, что там есть несколько рыбачьих хижин. И все звучали для меня «Голоса из рыбачьих хижин». Так называется поэма великого португальского поэта Герры Жункейру.
Поэмы я не читал, но несколько строчек встретились в чьей-то книге и запали в память:
Потом судьба свела с живым пиренейским писателем Луисом Ландинесом, который каким-то чудом вырвался от Франко или Салазара и очутился в зимней Малеевке под Москвой. И я потряс его знанием португальской и испанской поэзии при помощи этих пяти строк. Потрясенный Ландинес подарил мне роман «Дети Максима Худеса», написав на первой странице пожелание: «Хорошего ветра в попу». Так я узнал, что по-испански «попа» означает «корма». Странными путями расширяешь свой словарный запас.
У берегов Анголы в тропической духоте я с безнадежной завистью вспоминал зимнюю Малеевку, морозные ели, снега под луной, замерзшую Вертушинку и поход с Ландинесом за пивом в Рузу.
А на Диксоне, конечно, вспоминаешь тропическую жару и мечтаешь о ней…
Когда начали приемку топлива, явились Иван Андриянович и начальник рации. И сказали, что записывают все самые выдающиеся чудачества Фомичева и хотят, чтобы я делал то же. А потом надо будет отдать все это психиатру.
Это говорилось без юмора и без злобы. Они оба боятся, что Фомич угробит судно, после смены части экипажа в Мурманске. Они считают, что раньше — до автомобильной аварии — он был более нормальным человеком и не таким самоубийцей-перестраховщиком. Последняя капля — выключение палубного освещения на период приемки топлива — это чистой воды бред параноика, вообще-то говоря. Но этот параноик отлично объяснил стармеху свою затею с блоком сигарет для танкера: «Если, значить, он к нам подходить будет и стукнет, то по закону он и отвечает, а если мы к нему будем подходить и стукнем, то, значить, мы отвечаем».
Отшвартовались от «Апшеронска» в 22.00 с великими трудами и ужасами (надуманными), а потом начались ненадуманные: не горели створы на островке Сахалин — есть такой в бухте Диксона. На южном выходе из бухты не горел буй.
Выходили северной дыркой — очень узкая и коварная дырка.
Выводил судно Фомич. В полной темноте. Работал уверенно и даже спокойно.
Зато радист шипит и брызжет, так как его завалили подходными РДО (снабжение, стирка белья, списки смен плюс частные телеграммы), а ни Мурманск, ни Ленинград их не берут.
На траверзе острова Белый торжественное объявление о сдаче книг в судовую библиотеку.
12.09.07.00.
Семь часов в тумане, дожде, мороси. А семь часов вахты вместо шести выпали мне потому, что отвели назад время.
Рефрен: «Суда, идущие на восток от Карских Ворот! Я теплоход „Державино“! Кто слышит? Прошу ответить!»
Скорость в тумане я сбавлять не стал, жарили полным. Льда в западной части Карского моря уже не встретишь, радар работал отлично. Но для некоторой перестраховки кроме звуковых туманных сигналов мы испускали в эфир еще вопли.
Около десяти утра туман и морось прочистились. И скользнули мы в арку Карских Ворот при отличной видимости и солнце.
«О голубка моя…»
— С сорок пятого меридиана накрывается, значить, нам полярная арктическая надбавочка, — напомнил Фома Фомич. — Вот те и гутен-морген — весь вышел, весь один и семь десятых процентов.
Мы приближались к этому диалектически прекрасно-гадкому меридиану, то есть из Азии перевалились в Европу.
И Фомич со вздохом приказал:
— Тимофеевич, запишешь этот нюанс в журнал. Третий штурман пусть выписку сделает. Для расчетного отдела пароходства. Начнут там, значить: сутки сюда, сутки обратно, мать их в… Любят бумажки, только бы им бумажки всякие для зацепки. С души воротит, как про них подумаешь…
— Арнольд Тимофеевич, скажите, пожалуйста, третьему, чтобы он и для меня копию выписки сделал, — сказал я старпому.
— А тебе это зачем, значить? — насторожился Фома Фомич.
— А затем, что с данного вот момента я, согласно приказу начальника пароходства, заканчиваю свое вам дублерство, — объяснил я. — Давайте обнимемся на прощанье, и я спать пойду.
— Как это, значить, извините, понимать: «обнимемся, и спать пойду»?
— А вы, Фома Фомич, хотите поцеловаться со мной, что ли? — спросил в ответ я.
Фома Фомич задумался.
И я тоже как-то так беспредметно задумался, глядя на небеса по курсу. Там над горизонтом сгрудились облачка, как кролики в светлом углу клетки. Они грелись в лучах низкого солнца и только чуть-чуть шевелили ушами.
«Все морское — только через земное, — уже осознанно подумал я. — Все морское — только через земные ассоциации, образы. Прямое, непосредственное изображение, передача морского не получается и никогда не получится».
— На «Жигули» мои вроде покупатель нашелся, — вдруг изрек Фомич. — И чего вам спать ложиться, когда до обеда один час остался?
— Ладно. Не буду ложиться, — согласился я. — А вы, Фома Фомич, характеристику на меня сочините к Мурманску. И благодарность в приказике неплохо бы. Так, мол, и так: за образцовое поведение, выдающуюся трезвость и моральную устойчивость. Намек поняли?
