капитана такую негативную, как нынче говорят, реакцию. Что-то такое — пусть даже в нюансе интонации — было ошибочным. И получай: «В Ваших „Заметках“ много такого, чего не следовало допускать моряку. Особенно при описании подлинных событий и указании настоящих имен, что обязывает к точности и осведомленности в действительности излагаемых событий. Например, радиограммы следовало излагать точно вплоть до шифра подписавшего их официального лица или давать лишь их содержание с оговоркой о сокращении… Кстати, нет Владивостокского пароходства, так же как нет Ленинградского, Рижского и других».
Да неужели же автор письма не понимает, что «Ленинградское» пароходство употребляется в речи жаргонной, междусобойной? Ну как же может моряк несколько лет работать в каком-то пароходстве и не знать его официального названия?
Дело тут в другом — в жанре.
Нынче в англосаксонской литературе уже возник новый термин «фэкшн», соединивший «фэкт» (факт) и «фикшн» (вымысел).
«…В США ведущее значение приобретает автобиографический роман, который превращается в нечто среднее между саморекламой и самоанализом» (Лэш. Культура нарциссизма).
В США он только начинает приобретать значение, а я уже пятнадцать лет неосознанно, интуитивно, вполне возможно от слабости (не обладаю способностью к классической простоте и последовательности), прибегаю к факто-фрагментарно-автобиографически-саморекламному жанру. Этот жанр вызывает у определенной группы читателей отвращение. И потому введение самого себя в книгу дело щекотливое, и лишних хлопот получаешь полон рот, но если, черт возьми, чувствуешь, что так надо?!
Наше сознание услужливо. Оно всему находит оправдание. Это и дурного поступка касается, и творчества. И потому я решил так: если автор, вводя самого себя в книгу, исповедуясь, искажает картину Жизни своим присутствием, то он как бы пишет на Жизнь донос. Однако это вовсе не страшно Жизни, плевать Она хотела на любые доносы с высокого дерева. Это самому автору в таком случае гроб с музыкой. Значит, я рискую больше всего. Ну а волков бояться — в лес не ходить.
Недавно Кусто завел «Калипсо» в ледяную ловушку в Антарктиде, и ситуация была вовсе хреновой. Он записал в дневнике: «Будь я моложе, это привело бы меня в отчаяние… («Это»- зреющее на борту возмущение, ибо люди хотят бежать из западни, а капитан хочет завершения намеченного дела. —
Это он о соплавателях! С которыми тысячи раз штормовал и ходил под воду… И он не только так думает, но пишет в дневник и спокойно дневник печатает!
Где граница между искренностью и откровенностью? Вот самый коварный вопрос, который я знаю в жизни. Ведь это различные вещи, хотя для автора мучительны одинаково. Боже, как нужен мудрый наставник!
Глава восьмая
…Ляхов и Рюмин, летая на «Салюте-6», обнаружили, что вода в Атлантическом океане как бы вспухла в виде длинного — километров этак на сто — вала. Доложили в Центр управления полетом. Находившийся на связи Гречко деловито спрашивает:
— Как расположен вал: в широтном или меридиональном направлении?
— В широтном.
— Так это, наверное, экватор.
На подходах к Мирному встретились с теплоходом «Михаил Сомов». Передавали на него новую смену зимовщиков и забирали ветеранов.
Наше плавание приближалось к середине, к повороту домой. А «Михаилу Сомову» предстояло еще около полугода болтаться в тех мрачных краях.
Я съездил на флагман антарктической флотилии.
Рабочее, сумрачное какое-то, снабженческо-научное, трудовое, тяжелое своей ледокольностью, заботами, огромной длительностью рейса судно. Портрет Михаила Михайловича на трапе в рубку. Плавает М. М. А второй помощник у них нервами приболел.
Вернулся я к себе на пароход, слышу объявление по трансляции: «Начальникам отрядов САЭ! Подать списки лиц, вылетающих после возвращения на Родину в другие города, для предварительного заказа билетов! Подать также списки тех лиц, которым требуется броня в гостинице в Ленинграде!»
И у меня привычно заныло: а если переметнуться на «Сомова»?
И, без дальнейших раздумий, «на автомате», под руководством товарища, который исполнял обязанности начальника САЭ, я отправил РДО в Ленинград, ААНИИ ВАИМ Трешникову: «Прошу перевести на т/х „Михаил Сомов“».
Грохнул радиограмму с просьбой об этом и в пароходство.
С «Сомова» мгновенно сообщают, что берут с полной готовностью.
Начинаю собирать вещи, понося себя последними словами… Что наделал! Хоть за голову хватайся — болван нечесаный! Еще полгода!
Попробуйте без пяти минут в пятьдесят лет стать вторым помощником на вовсе не знакомом судне, с незнакомой аппаратурой и незнакомыми людьми. Уверяю вас, это кое в чем труднее капитанства. Да истеричная женщина плешь переела воплями типа: «Когда же наконец уйдете от Антарктиды такое долгое странствие возвращайся скорее мой милый надо ехать на солнышко…»
Но в этом безумном решении — пересадке на «Сомова» — сыграло роль и то, что я поймал себя на апатии. «Не идет» рецензия на книгу М. М.? — черт с ней! Товарищ Ямкин не пустил с судна на Мирный? — черт с ними: и с Мирным, и с Ямкиным!.. В этих «черт с ним» пропечатывается что-то грызущее меня, мучающее. И я вспомнил трехтомник Щедрина, купленный когда-то в Мурманске, и как я читал беспощадного сатирика, наблюдая одновременно Фому Фомича Фомичева на фоне морей Арктики. «Нет злее тревоги, как тревога апатии, — писал сатирик, — несмотря на то, что выражения „тревога“ и „апатия“ на первый взгляд кажутся несовместимыми. Если вы видите перед собой человека ленивого и вялого, не думайте, что эта вялость равносильна отсутствию тревог. В этом-то именно субъекте и свила тревога настоящее гнездо свое. Он тревожится постоянно; тревожится и за то, что не сделал, и за то, что ему еще предстоит сделать…»
Вот я и решил перешибить апатию, оказавшись на «Сомове» с книгой М. М. под мышкой. Небось, напишется рецензия, когда рецензент попадет в такую уж сверхэкзотическую ситуацию.
А то появляются подозрительные мечты, как, вернувшись нынче к родным берегам, брошу навсегда плавать, остепенюсь, начну новую прекрасную жизнь без вина и сигарет, с обязательными променадами, зарядкой, породистой собакой, с новенькими «Жигулями» и тихой работой над семейным романом-эпопеей. Чаще такие благолепные мысли возникают при общении с людьми прошлого века. Толстым, например. В ином ритме они жили. К сожалению, века заднего хода не имеют. И потому внутри — улетающее в шахту лифта: «Чепу-ха-а-а…»
Это словечко из анекдота, который привезли на судно зимовщики. Анекдот-то простенький, но быстро внедрился в среду судоводителей и механиков: какой-то деловито-шустрый дядя хватается за дверцу лифта на тридцать первом этаже небоскреба. Мальчик-лифтер: «Господин! Лифт не работает!» Господин пренебрежительно машет рукой и шагает в пустую шахту. Оттуда, затухая, доносится: «Чепуха-а-а…»
Ну, доносится несколько другое слово. Однако суть едина: все на свете чепуха, включая полет с тридцать первого этажа.
Отзимовавшие товарищи, попав на судно, несколько дней болеют одинаковой болезнью. Им как-то неуютно и скучно в каютах. Они выходят из жилищ в коридор и становятся у стенки (в любую качку). И в
