Константин Коничев
Из моей копилки
ИЗ МОЕЙ КОПИЛКИ
В ДЕТСТВЕ у меня была копилка. Жестянка из-под гарного масла.
Сверху я сделал прорезь и опускал в нее грошики и копейки, которые изредка перепадали мне от кого- либо из благодетелей. Иногда накапливалось копеек до тридцати, и тогда сестра моего опекуна, тетка Клавдя, производила подсчет и полностью забирала мое богатство.
Накопленный «капитал» поступал впрок, но не на пряники и леденцы, – у меня появлялась новая, ситцевая с цветочками рубашонка. Без копилки было бы трудно сгоревать и ее.
И вот под старость осенила мою седую голову добрая мысль: а не заняться ли мне воспоминаниями своего прошлого, не соорудить ли копилку коротких записей и посмотреть, не выйдет ли из этой затеи новая рубаха?..
1. САМОЕ ПЕРВОЕ
ЧТО я запомнил? Смутно, очень смутно в памяти. Года два мне было, не больше.
Мой отец и мать жили безраздельно в большой семье дяди Михаилы, который потом, после смерти моих родителей, стал моим опекуном. Как-то мать, держа меня на руках, пугала, показывая в промерзшие окна:
– Вува, вува там, ух, страшно!..
Под словом «вува» подразумевался на младенческом языке самый настоящий волк. Отец мой не был заправским охотником, но ружьишко имел. Наскоро, крепким зарядом он начинил ружье. Вышел – и под окнами здорово бабахнуло.
– Тятя вуву убил, тятя вуву убил, – поторопилась мама предсказать удачу отцовского выстрела.
Волк остался цел и убежал. Ружье разорвало вдоль по стволу. Порохом опалило у отца лоб. Отец выругался и швырнул ружье на полати. А потом он из него сделал пистолет и стрелял в ворота сеновала.
Днем мать на чунках-салазках возила меня по снегу, показывала волчий след и обмятые места, где сидели волки. Мне это не казалось страшным, удивительным…
2. УТОЧКА ЛЕСОВАЯ
МАТЬ МОЯ была рукодельницей. Плела кружева. Зарабатывала пятнадцать копеек в день. Утром и вечером она «обряжала» тогда, в большой семье, коров и телятишек. После утреннего обряда, напоив скотину и задав ей корму, она душистым мылом до белизны промывала руки, садилась за пяльцы. Плела до вечера. Брякали ивовые лощеные коклюшки. Пухла под платком затейливого рисунка прошва. Вечером, чтобы я не мешал матери, кривая тетка Клавдя, не умевшая плести кружев, укладывала меня на лавке спать. Мне не спалось. Тетка припугивала меня страшной сказкой своей выдумки о том, как волки съели одного несчастного мальца за то, что он не спал.
Разве уснешь после такой сказки? Клавдя шла на последнюю хитрость. Она неизменно запевала давно мне известную песенку про уточку лесовую:
И опять, если глаза мои не смыкались, Клавдя затягивала:
Других колыбельных песен она не знала. А мне было достаточно и этой, чтобы на всю жизнь запомнить и по сей день не забыть.
3. ЛЕПЕСТКИ-ЛЕПЕСТОЧКИ…
ПОДОШЛА весна. Я впервые в жизни увидел и навсегда запомнил гремящий по камням весенний ручей. Он извивался, кружился над глубокими омутами-бочагами. Белоснежная пена хлопьями грудилась у берегов. Мне рано еще было думать о том, где начинается, куда уходит наш ручеек, именуемый Лебзовкой. Об этом стал знать не скоро…
В начале того лета в соседней деревушке Боровиково собирался народ. Ждали икону, Семигороднюю божью мать с монахами.
Люди старые и малые выстроились в очередь. И стали на колени. Моя мать тоже встала в ряд со всеми. Она склонилась на колени, я впереди в длинной рубашонке, без штанишек стоял почти вровень с матерью. Когда проносили икону, я видел только вышитые полотенца да цветы на стеклянной раме. Все это промелькнуло над моей головой. Богородицу я не приметил. Потом слышал пение.
У нарядного попа была в руках брызгалка, иначе – «кропило», черное, волосатое. Поп сунул мне под нос крест и задел по лицу волосяной брызгалкой.
Но интереснее всего в тот день было другое… Мать взяла меня на руки и понесла домой. Дошли до перегороды. Над нами свешивались прутья яблони. Мать поставила меня на лужайку, отдышалась. Пригнула прутик, отломила маленькую веточку.
– Гляди, какие лепестки-лепесточки, цветики-цветочки. А скоро яблочки будут, сладенькие, кислые и горькие…
Яблоневая веточка и посейчас у меня перед глазами. С веточкой мать принесла меня в избу. Отец ворчал:
– Зачем отломила? Не пустоцвет. Глянь, три яблока сгубила…
– Я это с горькой яблони, – оправдывалась мать, – не жалей для паренька, пусть полюбуется, поиграет. Ведь никаких игрушек. Хоть бы конька ему сделал, меленку или еще что…
Я любовался веточкой и лепетал:
