Глаза Ромма увлажнялись, голос его дрожал, когда он пытался говорить в эти последние часы перед отъездом питомцев. За долгие годы их обучения, во многих путешествиях по России и Европе он подружился с ними бескорыстно и навек. Чтобы отвлечь внимание Павла и Воронихина от Ромма, Новосильцев пытался рассказывать что-то им о Петербурге, но его и не слушали и ни о чем не расспрашивали. Тогда он сказал, обращаясь к Воронихину:
– Андре, знаете ли вы, что скончался ваш батюшка?
– Который? – спросил Воронихин. – Если барон, то об этом я наслышан. Если же названый крестный отец Никифор из Усолья, то этот, надо полагать, крепок и проживет еще долго. Да и едва ли весть о смерти Никифора дойдет до Парижа…
Пробовал Новосильцев в присутствии молодых людей завести разговор с Жильбером, поговорить об опасности избранного им пути.
– Эх, Ромм, Ромм, не ведали мы в Петербурге, что из строгановского гувернера вылупится столь хищная птица, ярый якобинец, бунтарь над бунтарями. Скажите мне, Ромм, я хоть «порадую» старого графа, какой чин, что за титул у вас в Республиканском собрании, кто вы такой? Не полагаются ли вам эполеты или золотая шейная цепь?
– Неуместны ваши шутки, господин Новосильцев, – отвечал ему Ромм. – Титул у меня незаметный, но труд мой суров и нелегок. Я, сударь, всего лишь – дворник! Да, я дворник Французской революции. Народ вручил мне не скипетр, не державу, какие у вас в России вручают царям, и даже не маршальский жезл. Народ мне дал в руки метлу и сказал: «Всякую лестницу должно мести сверху, правительственную – тем более!..» Что ж, почетное дело выполнять волю народа. Вот я и моим друзьям, моим ученикам говорю: будьте всегда с народом. Пусть простой народ груб, беден знаниями, зато он имеет чистую душу. У аристократов же, пресыщенных жизнью, нет ни малейших внутренних достоинств, одна лишь внешняя оболочка…
Новосильцев, перебивая, сказал:
– Да-а, Ромм, вы превзошли все ожидания старого графа. Несчастный Александр Сергеевич, кому доверил он воспитание сына!.. Нет, ни минуты нельзя оставаться более во Франции. Прощайте, Ромм! Дорога в Россию вам закрыта.
– Знаю… Прощайте, дорогие мои Попо и Андре… Счастливою пути. Что пожелаете вы мне, друзья?
– Дорогой Ромм, я прошу вас, как старого друга и как деятеля новой власти: есть в Париже знаменитый архитектор Леду, он строит городские заставы. Найдите ему работу, достойную его таланта. А вам, гражданин Ромм, желаю успехов. Стройте новую Францию так, чтобы народу было хорошо!.. – и Воронихин трижды расцеловался с Роммом.
– А я желаю, – воскликнул весь в слезах Павел Строганов, – чтобы вам, мой учитель, всегда была свободная дорога в Россию. И чтобы вы стали послом в России от республиканского правительства!.. Да здравствует свободная Франция! Смерть тиранам!.. До свиданья, друг!..
ВЫСЫЛКА ПАВЛА «ОЧЕРА»
Мягкий и добродушный граф Александр Сергеевич с нетерпением ожидал сына из-за границы. Было у графа опасение, что из страха перед государыней или под влиянием Ромма да еще какой-то там парижанки, Павел откажется поехать в Россию. Казалось бы, хватит одной семейной беды: супруга покинула его и живет под Москвой в имении Братцево с любовником своим Корсаковым; нет, еще и сын оказался «не от мира сего», отщепенцем, возмутившим саму Екатерину.
Смешанное чувство радости и гнева охватило графа при возвращении сына из Парижа. Сверх посольских реляций Александр Сергеевич узнал кое-что о поведении сына и от Новосильцева. Он чистосердечно поведал об этом императрице. Та выслушала, повздыхав, сказала:
– Милейший граф, если бы «якобинишка» Попо был не вашим сыном, я знала бы как с ним поступить. Уважая и любя вас, старшего и умнейшего из всех Строгановых, ценя заслуги ваши, повелеваю вам отправить сына в Братцево. Пусть любуются на него Корсаков с Трубецкой. Он вам явится здесь помехой, а седин у вас и без того достаточно…
Графу Строганову оставалось только благодарить государыню за высочайшую милость.
Вскоре после возвращения Павла и Воронихина из Парижа в доме графа состоялся небольшой, но довольно шумный бал. Это было перед отъездом Павла в Братцево на срок неопределенный. Столы, накрытые хрустящими французскими скатертями, были загромождены яствами и винами. Среди гостей преобладали молодые люди – сверстники и сверстницы Павла. Воронихин сидел в центре застолья рядом с Павлом. Старый граф не пожелал присутствовать на этом печальном торжестве. Для наблюдения явился в качестве распорядителя Новосильцев. Его никто не замечал, никто не обращал на него внимания. Звенели хрустальные бокалы, слышались прощальные речи. Возбужденный вином, преисполненный наивной гордости за столь любезную «высылку», Павел чувствовал себя великолепно и был несказанно рад, что некоторые из «благородных» девиц выражали ему сочувствие, смотрели на него с любопытством и волнением.
Слегка опьяненный Павел – красавец высокого роста с помутневшими от вина глазами и лоснящимися пухлыми губами – то и дело чокался, расплескивая искрометное вино и целуясь с кем попало из своих приятелей. Он уже не раз выпил с Воронихиным за друга, оставшегося в Париже, не называя его имени, выпил за «даму, близкую сердцу», тоже не называя ее имени. Гости, разумеется, знали, кому адресованы были эти тосты, ибо слухом земля полнится, а похождения молодого графа, доставленного Новосильцевым в Петербург, были немало преувеличены в разговорах о нем. Наконец, когда мужская половина гостей изрядно захмелела и послышались звуки клавесина, приглашающие к танцам, Павел возгласил:
– Друзья мои! Еще один последний тост! Я прошу поднять бокалы за здоровье моего скромного друга, за его одаренность, за его настойчивость, за благородство души, за его стремления, которые, я уверен в этом, будут осуществлены в области зодчества, а быть может и живописи. С этим другом я провел несколько лет, учась у общего нашего наставника и путешествуя с ним по России и за границей. Я говорю об Андрее Воронихине… В то время, когда во Франции вспыхнула и разгоралась революция, некоторые наши россияне, проживавшие в Париже, только тем и занимались, что с утра глотали устриц. В те дни я насыщался на иной манер, упиваясь событиями. А мой друг Андре весь предавался искусству, он оставался жаден до пищи духовной. Изучением зодчества и живописи, изготовлением чертежей, чтением Витрувия, Альберти и Виньолы и других великих мастеров архитектуры, – вот чем неусыпно и страстно занимался мой друг, мой товарищ, мой брат!.. За будущие его успехи, друзья мои!..
Все встали с мест и подняли бокалы. Павел звонко чокнулся с Воронихиным.
– Не забывайте меня, Андре, жду вас в гости в Братцево, и чем скорее, тем лучше.
