– А красочку вам артельщик выдает?
– Нет, за свой заработок часть покупаем, часть сами делаем из луковой настойки да из яичного желтышка. Богомазы научили так делать. Вот, касатик, расписываем да цветим и думаем, как же те бабы живут, у коих нет промысла? А у нас всегда доход…
Сытин, поблагодарив хозяйку за беседу, не захотел огорчить ее тем, что их выгодному промыслу приходит конец. Представитель немецкой фирмы Флор уже показывает и предлагает в Москве такие литографские машины, после работы которых подмосковным цветильщицам делать будет совсем нечего…
Вскоре после своей свадьбы Иван Дмитриевич, едва успев обжиться с молодой женой в предоставленных Шараповым двух комнатах, стал готовиться к поездке на нижегородскую, ярмарку.
– Поезжай, Ванюша, разворачивайся, а я потом за выручкой загляну. Ты у меня из веры не вышел, поезжай! – напутствовал Шарапов Сытина. – А с молодой женой натешиться еще успеешь…
Приехал Иван Дмитриевич с двумя приказчиками и мальчиком за несколько дней до открытия ярмарки. Место занял, книги и картины разложил и, пока молебен не отслужен, пока флаг не поднят, увесистым замком запер лавку и пошел вместе с приказчиками на Волгу к бурлакам. Были там старые знакомые. Договорился Сытин давать им книги и картины в долг для продажи. Охотников нашлось немало, – помощь от них, как всегда, будет.
Перед главным, из красного кирпича, ярмарочным зданием собиралась к молебну огромная толпа. Потом произносились речи, начались взаимные поздравления. Серьезны купеческие лица, что-то нынче им бог даст?.. Бренчат ключи, скрипят железом кованные ворота магазинов, лавок, подвалов; где-то в разных местах гремит музыка, приветственно гудят пароходы на Волге и Оке. В день открытия ярмарки, – из года в год, так заведено, – начинается чудачество нижегородского купца-миллионера Рукавишникова. Горбатый урод знает, чем и как обратить на себя внимание ярмарочного люда; богатством не удивишь, а что-то надо выкинуть такое, чтобы помнили и слух пошел о его проделках. Заранее собирал Рукавишников всех Нижегородских гулящих девок. Выстраивал рядами, каждой чугунную сковороду в левую руку, в правую деревянную поварешку, и начинался шумный поход по ярмарочным улицам и переулкам. Сам горбун, потряхивая бородкой, семенит впереди этой девичьей ватаги, дирижируя костылем, и разгульные, подогретые водкой девки поют и верещат и барабанят поварешками по сковородам. Всем было весело: и девкам гулящим, и публике, и охочему до всяких причуд купечеству.
– Рукавишников дурачится. Отпетых блудниц напоказ вывел… Шлюхи на параде!..
Неделю проторговал Сытин шараповским товаром, на другую – молодая жена Евдокия Ивановна появилась на ярмарке как снег на голову.
– Ваня, Ванюша, я без тебя заскучала и не могу жить с этой шараповской приживалкой Степанидкой. Уж ты не сердись, невмоготу мне. Мною родители никогда не помыкали, худого слова я от них не слыхивала, сердитого взгляда не примечивала, а эта вредная баба слово скажет – будто ущипнет, исподлобья глянет, как на ногу наступит. Не могу, Ваня, не могу, придумывай что хочешь… – пожаловалась, но выдержала, слезу не пустила. От какой-то ведьмы Степанидки плакать? Как бы не так!..
– Я так и знал, моя милая. Побудь на ярмарке, – утешал ее супруг. – Может быть, еще потерпеть придется. Но недолго. Петр Николаевич не дурак, понимает. Наш брат мужики уживчивы, а бабы – не та порода. Да и характера вы совсем разного, и возраста неподходящего.
Приехал в Нижний сам Шарапов за выручкой. Книг и картин продано на несколько тысяч рублей, доход отличный, приказчики дешевые: старшему – Сытину – двадцать пять рублей в месяц положено, остальным и того меньше. Тогда и заговорил Иван Дмитриевич с Шараповым, как бы ему порознь от него обзавестись своей литографией. Шарапов, подумав, согласился. И началась в Москве у Сытина с женой самостоятельная жизнь. За Дорогомиловской заставой на Воронухиной горе поселился Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной. Здесь и открыл он свою небольшую литографию, печатавшую картины в разных красках.
С этого времени и началось сытинское дело.
Литография стоила семь тысяч рублей: из них четыре – приданое за Евдокией, да тремя тысячами помог в кредит Шарапов. С великой радостью, с жадной горячностью и рвением Сытин ухватился за свое многообещающее дело. Бегал закупать бумагу, помогал печатнику накладывать листы и бережно, чтобы не перепачкать, раскладывал в стопы. Сам крутил за рукоятку колесо машины, ведь ни электрического мотора, ни двигателя тогда и в думах у него не было. Отпечатанные просохшие листы сам, кипами, разносил по лавкам книготорговцев. Бегал, трудился без отдыха, но не зная усталости.
С появлением собственной литографской машины, способной печатать не обычный лубочный «простовик», а красочные картины, Ивану Сытину понадобились более опытные художники, умеющие создавать правильный рисунок, находить нужные краски и оттенки. Такие профессиональные рисовальщики в Москве нашлись. Они охотно принялись за дело. Литографский способ печатания уничтожил кустарный промысел подмосковных «цветильщиц», не так давно занимавшихся раскраской лубочных изделий Шарапова и других никольских торговцев.
И пошли из сытинской литографии первые красочные печатные листы с изображениями: как Петр Первый за учителей своих заздравный кубок поднимает; как Суворов играет в бабки с деревенскими ребятишками; как наши предки славяне крестились в Днепре и свергали идола Перуна…
На картины с историческими сюжетами, да еще в таком художественном исполнении, спрос был большой. Перекупщики брали у Сытина товар нарасхват.
Наряду с историческими, выходили в свет картины религиозного характера. Сам издатель, смолоду почитая богословские писания разных святителей – Иоанна Златоуста, Василия Великого и Петра Могилы, с увлечением откликался на запросы верующих. Из старообрядческих сюжетов Сытин отдавал предпочтение сценам из жизни несгибаемого, волевого упрямца протопопа Аввакума, чем мог порадовать и своего благодетеля, старика Шарапова.
Между другими-прочими отличалась исполнением картина в три краски: «Морозова у Аввакума».
Церковнославянским шрифтом к картине дано пояснение: «Аввакум сидел на охапке соломы, брошенной на земляном полу арестантской келейки подмосковного монастыря Николы на Угрише, он сидел в заточении, мужественно терпя холод, голод и побои… На одной из стен в углу виднелось подобие восьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением… Дверь завизжала на петлях и тяжело раскрылась. В дверях показалось белое, зарумянившееся от мороза личико… Боярыня Морозова – это была она – робко, со страхом и благоговением переступила через порог и смотрела на него».
Картина была написана выразительно, грамотно и реалистично.
Картину одобрил и Шарапов, одно только заметил:
