В памяти Сытина возникали воспоминания о встречах с графом у Ильинских ворот, в Хамовниках, в Ясной Поляне; о беседах в те первые годы, когда он, Сытин, только еще начинал свое дело.
«Да, Лев Николаевич, я много-много обязан тебе, твоей помощи, твоим советам, твоим народным изданиям… Милый, дорогой Лев Николаевич…»
Позади послышался треск валежника. Из густой заросли вышел старик в холщовом зипуне с тяжелой суковатой палкой.
– Не пугайтесь, добрый человек, не пугайтесь, – сказал старик, – мы тут, яснополянские мужички, с позволения графини ночами поочередно дежурим около могилы, как бы кто не осквернил, не набаловал у вечного жилища нашего благодетеля… Дозвольте, и я с вами посижу. Дальний? Ага, москвич… Так, так, ныне по весне это место часто навещают добрые люди. Бывают иноземцы. Онамедни четыре японца с переводчиком были. То да се меня выспрашивали про графа… – начал рассказывать словоохотливый земляк Толстого. – И знаете ли, спрашивают меня, где, как видал я Толстого. Ну как им объяснишь? Видал, говорю, и очень часто. Вот, говорю, видите, пень от старой сосны. Так на этом пне Лев Николаевич босичком сидел с книжечкой и карандашиком писал.
«Писал?» – спрашивают япошки. Писал, говорю, точно. «А чего?» Ну, отколь я знаю, не заглядывал, говорю, может, про войну, может, про мир, а может, и про Хаджи-Мурата или Анну Каренину…
Смотрят они на этот пенек, руками его поглаживают. Вижу, очень им хочется отковырнуть по щепочке, а у меня топор при себе. Отхватил я им от пня обрубочек с рукавицу – нате, говорю, на память!.. Так, поверите ли – нет, добрый человек, они мне трешник за это! Вот так японцы!.. А вы не спешите, в барском доме все пока спят. Посидите здесь, видать, вы покойничка знали?
– Знал, хорошо знал, – отозвался Сытин.
– А нам-то он совсем свой. Только вот не успел он от своих наследников землю забрать да нам передать, денег на это не хватило. Бывало, помню, когда воля объявилась, Лев Николаевич тогда совсем молод был и решителен: один особнячок в три этажа стоял, так тот в карты просадил. А потом отыгрался и деньги в дело пустил: двадцать школ появилось сразу в окрестностях – в Плеханове, в Бабурине, Богучарове, Ломинцеве, в Тросне и Ясенках тоже. С того времени у нас грамотных накопилось дай бог сколько. Вот он лежит и не слышит, что мы о нем благодарно беседуем…
Солнце поднялось и проникло сквозь ветви вязов, дубов и берез, озарив косыми лучами могилу Толстого.
– Мне, пожалуй, надо идти, – сказал Сытин, поднимаясь со скамейки.
– А я говорю, не торопитесь. Пока соловьи не засвищут, в барском доме полный покой. Скоро засвистят, да как! В Москве вовек вы не услышите. Сегодня пчелы с пасеки должны всей оравой вылететь…
– Почему так думаете?
– Да как же? Акация, яблони, сирень – все в цвету, а вчера я приметил первых пчелок-разведчиц. Вылетели, обнюхали, пособирали и с грузом добычи обратно. Сегодня им «приказ» будет – всем за медом!..
Не успели они закончить разговор об ульях и пчелах, как защебетали птички-невидимки. Начался утренний концерт. Но как только в разных концах лесной чащи и в парке стали перекликаться на разные лады с переливчатым посвистом соловьи, все остальные пернатые певчие притихли, только один дрозд пытался подражать соловьям, да так и умолк. А соловьи заливались, внося своими песнями настроение утренней бодрости.
– Ах, как прелестно! – восхитился Сытин.
– Им сейчас самое подходящее время, – сказал старик, – соловьихи сидят на яйцах, а мужовья их песнями потешают, дескать, не скучайте, высиживайте. А ведь и всего-то их на всю усадьбу шесть пар. Было семь, да в прошлом году стерва-кошка одну пару сожрала. Гнездо было свито низко в кусту…
– Только шесть пар? – удивился Сытин. – А я думал, бог знает их сколько.
– А вы прислушайтесь чередом. Чу? Два соловья трещат около главного дома; один вот здесь; четвертый, слышите, захлебывается около житного амбара; а остальные два около старого заказа, – вот и все наши «артисты».
Сытин и сторож поклонились могиле Толстого, пошли к усадьбе. И верно, как сказал сторож, пчелы вылетели с пасеки и облепили желтое цветение акаций, запашистой сирени и бледно-розовых яблонь и так жадно-старательно принялись за свое дело, что старик позавидовал…
– Такие крохи, а сколь добросовестны на работе!..
Иван Дмитриевич пошел прогуляться по усадебным тропинкам. Здесь сам Толстой хаживал с Чеховым, с Горьким. А тут вот, говорят, в беседке у старого дуба спорил горячо с Тургеневым, а на перекрестке разговаривал с мужиками, своими и проезжими. А там собирал валежник, косил траву, садил деревья и пахал.
Соловьи один за другим притихли, сделали передышку. Солнце вознеслось над зубчатым густым ельником. Сытин посмотрел на карманные часы и уверенно пошел к главному зданию, где раньше не раз бывал. Вспомнил, как здесь он с Львом Николаевичем и его сестрой, монахиней, из одного горшка ели гречневую кашу.
Зашел в дом. Вышла Софья Андреевна, с опухшим лицом, в длинном черном платье, позволила «приложиться» к ее холеной руке и сказала:
– Вы, наверно, насчет приобретения и печатания, так я скажу вам, Иван Дмитриевич, я не уполномочена. Я графиня, супруга покойного Льва Николаевича, я вдова, а не уполномочена… Есть комитет, говорите с Александрой Львовной и тем разбойником, который живет в Телятинках. Мои указания им известны!..
И хотя Софья Андреевна не назвала «разбойника» по имени, Иван Дмитриевич понял, что речь идет о Черткове. Софья Андреевна его ненавидела и считала, что всякое зло, семейные интриги и бегство из дома Льва Николаевича – все происходило по вине этого влиятельного и близкого Толстому человека.
Сытину ничего не оставалось делать, как предварительно переговорить с Александрой Львовной и отправиться пешком в Телятинки к Черткову.
Владимир Григорьевич сам собирался поехать в Москву к Сытину, но тут такая удача.
