себе ради других. Не могу, потому что люблю вас. Писал вам об этом и сейчас говорю: люблю.
«Неужели он такой недалекий? Зачем он сказал все это?» – с досадой подумала Вера. Он раздражал ее. Раздражали кирзовые сапоги, раздражала коренастая, круглая фигура, темное и рябое лицо, косящие грустные глаза. Но больше всего злило то, что он ждал ее слов, как будто и без слов нельзя было понять, что она к нему чувствует.
– Послушайте, Михаил Денисович, я не буду притворяться, будто не верю вам. К чему эти уловки? Я… как это сказать правду… Не могу ответить вам тем же.
– Не любите, и дело с концом! – вдруг вполне рассудительно сказал Михаил.
– Не люблю – это резко, неточно…
– Значит, у вас нет неприязни ко мне? – В голосе его послышалась скрытая надежда, смешная своей нелепостью.
Угнетенная его упорным и тупым непониманием правды, Вера сказала:
– Я люблю другого. Понимаете вы это?
Ей необходимо было окончательно разделаться со всем, что как-то связывало ее с Крупновым. Все-таки одной ей он читал свои рассказы, говорил, что за каждой строкой стоит она. Наконец, любопытно знать, за что же любит он ее.
– Вы большой выдумщик, вы опасный человек, – начала Вера, но Михаил прервал ее:
– Хватит, девушка, без каляку все ясно. Дискуссия по этому вопросу ничего нового не внесет ни в мою, ни в вашу жизнь.
Михаил достал из кармана смятый окурок, закурил. Роль передового человека не удалась, и теперь отпала необходимость томить себя. Наглотавшись дыму, сказал неприятным четким голосом, глядя на нее враждебно:
– Вы правы, я выдумал все: вас, себя.
Вера не понимала, когда он был более искренним, в то ли время, когда терялся, или сейчас.
Теперь, когда она знала, что он навсегда уезжает из Москвы, Вера почувствовала себя с ним свободнее, захотелось сказать ему, что она ошиблась, отвергая его дружбу. Но он, паясничая, поклонился и ушел. Вера удивилась: откуда взялась у него решительность, почему он так легко идет в своих огромных сапогах, бойко размахивая руками, будто возвращаясь с какого-то судилища, где окончательно оправдали его? Она вернулась домой подавленной.
На рассвете прошумел дождь, прибил пыль и копоть. Петухи пригородного совхоза голосисто подтягивали гудкам паровозов с Окружной дороги. Освеженный грозой воздух прозрачно обтекал четкие линии домов. На песчаной площадке пестро одетые говорливые детишки ковыряли палочками и лопаточками вчерашние следы взрослых, строили из мокрого песка свои города.
Вера украдкой наблюдала из окна за Михаилом. Он выносил к подъезду ящики с книгами. В плаще внакидку, с трубкой в зубах, он казался сейчас ловким, даже веселым. Легко перекидал огромные ящики в машину, играючи и совсем по-мальчишески толкнул в кабину шофера. Был парень как парень, а не мямля.
Он обманул ее надежды: не взглянул на ее окно. Крепко обняв на прощание седого коменданта, сел в кабину к шоферу, и машина, сердито чихнув, выкатила на мостовую.
«Зачем он признавался… зачем вчера?» – подумала Вера, и смутное сожаление мелькнуло в душе ее. Она попыталась забыть об этом, но, возникнув однажды, тревожная мысль продолжала расти, тащить за собой обидно-невеселые мысли, как одно звено цепи тянет другое.
«Жалко его? – допрашивала себя Вера. – Он найдет свое счастье, найдет человека по себе», – решила Вера, следуя странной всеобщей привычке людей играть даже на похоронах.
Михаил Крупнов уезжал с сознанием полной неудачи. Он понял: обманывал братьев, родителей, самого себя, говоря, что ему хочется домой, на Волгу. Дома ждет его, конечно, иная жизнь. Но на черта нужна ему та, иная жизнь! Только теперь он смог признаться себе в неожиданно многом: боялся семьи с ее твердым режимом; на фронт пошел не потому, что ненавидел финнов, которых он вообще не знал, – просто захотелось испытать себя войной.
Заняв верхнюю полку, разместив ящики, он вышел на платформу.
Прибежал приятель, которому Михаил подарил комнату. Пришлось подойти к буфету на платформе. Вытирая пористое, потное лицо, приятель возбужденно говорил:
– Англичане пожинают плоды своей слепой политики: вчера немцы начали наступление на линию Мажино. Франция трещит по всем швам.
– Ну, и что же? – безучастно спросил Михаил.
– Англии нужен современный Кромвель.
– Может быть, ты заменишь его? – порекомендовал Михаил, оглядывая тонкую потешную фигуру приятеля в украинской расшитой рубахе.
– Зашел бы Кромвель этаким дьяволом в развратный парламент, сказал бы: «Сэры и пэры, довольно трепаться. Даю вам пять минут, чтобы вы надели шляпы и ушли восвояси, в противном случае мои солдаты сделают так, что шляпы ваши не на что будет надевать».
– Какое мне дело до глупости сэров и пэров! Я сам непроходимо глуп, – сказал Михаил.
– У тебя это не наследственное, пройдет. Да, послушай-ка, в иностранном журнале интересная карикатура: Гитлер бьет кнутом британского льва, а сам оглядывается на Восток, на огромного русского медведя.
– Черт с ним, пусть оглядывается! Какое мне дело до министров, генералов, гениальные они или посредственные, – махнул рукой Михаил, направляясь к поезду.
Михаил стоял у окна вагона, смотрел на мелькающие трубы заводов, на стальные провисающие жилы
